Уже никто не знал, где хоронить всех мертвых. Спешно открывали новые кладбища, где по указанию муниципалитетов рыли одну братскую могилу за другой. Главным было накрыть тела. Уже не из соображений приличия, а просто-напросто для профилактики. Еще надо было предать мертвых земле — в обычное время малопривлекательная задача, теперь опасная. Носильщики, спешно набранные в Авиньоне, один за другим гибли от чумы. В иных городах вскоре никого было не найти. Каждому приходилось самому погребать родственников.

В сельской местности избежать недуга иногда можно было в небольшом имении, как следует изолировав его и хорошо запасясь продуктами, но в деревенской общине укрыться от него было почти невозможно. Зараза там, несомненно, распространялась медленней и трудней, чем в городе, и община вполне могла жить достаточно замкнуто, причем эпидемия усугубляла замкнутость парализуя торговлю, которую обычно стимулировал город. К тому же при сравнительно редком населении крестьянину было проще не покидать усадьбы чем подмастерью — свой дом: за жалованьем ему приходилось идти в мастерскую, а за хлебом — к булочнику. И затем, если «полевая крыса» — соня, лесная мышь — наносила ущерб урожаю, то большая черная крыса, переносчица чумы, редко встречалась вдали от городов. В сельской местности главным носителем эпидемии был человек.

Тем не менее чума унесла друг за другом каждого второго крестьянина Какие-то деревни бедствие обходило стороной. В других после него оставалась пустыня. В Савойе, в Нормандии, в Иль-де-Франсе наблюдался один и тот же средний показатель: за два года сельское население сократилось вдвое.

Фруассар, как бы мало отношения к статистике ни имел его подход, привел оценку, близкую к расчетам историков:

Почти треть населения умерла.

Действительно, если усреднить данные по городам и деревням, получится, что умер один человек из трех. Но эпидемия не знает равенства. Те, кто был лучше всех защищен, лучше всех питался, самые крепкие пострадали меньше других. Парижские магистры-медики прямо говорили: чтобы избежать чумы, лучше есть белый хлеб и годовалых ягнят, чем ячменный хлеб и репу. Те, кто мог себе это позволить, удалялись «за город», в дома, защищающие от эпидемии, характеристики которых очень ясно определили врачи:

Невысокие дома, отнюдь не сырые, далекие от плохих вод, могильников и кладбищ, от огородов, засеянных луком-пореем и капустой и прочими растениями, подверженными порче.

Если даже этот дом не слишком хорошо проветривается, но заслон из деревьев защищает его от южных ветров, хорошие камины дают возможность его протапливать, а настоящие окна — вентилировать за счет сухого северного ветра, если огород и птичий двор находятся в стороне, но избавляют от необходимости слишком часто ходить в деревню, и если никакой бродяга не будет таскаться поблизости со своими пожитками, такой дом оградит хозяев от любой чумы. Один врач из Монпелье пишет с горькой проницательностью:

Советы искусных врачей никуда не годятся и ничуть не помогают тем, кого поразила эта страшная, жестокая и опасная болезнь. Самое лучшее средство — бежать от чумы, потому что беглеца чума не преследует.

Приор монастыря кармелитов с площади Мобер мимоходом бросает камень в огород приходских священников, которые в этой истории не проявили особой отваги:

Из многих городов, больших и малых, священники бежали, оставив паству на более смелых монахов.

Кстати, каноник Гильом де Машо действительно в этом сознается в поэме «Суд короля Наварры»: он исповедался, пошел домой, закрыл двери и провел лето взаперти, дожидаясь исхода событий в своем добром городе Реймсе.

Твердо решив, что не выйду

До тех пор, пока не узнаю.

Чем все это закончится.

Смертность, зафиксированная в монастырях нищенствующих орденов, увы, подтверждает слова парижского кармелита. Как и Машо, каноники, кюре и капелланы заботу о посещении больных и о заупокойных молитвах оставили францисканцам, якобинцам, кармелитам и даже августинцам. Капитул собора Парижской Богоматери в 1348–1349 гг. потерял вдвое больше каноников, чем в обычном году. Это далеко не смертность в Живри, выросшая в двадцать раз, и не гекатомба францисканцев.

Подмастерья, слуги, чернорабочие, поденщики заплатили более тяжелую дань. Старики мерли как мухи. Дети тоже, а их смерть в дальней перспективе имела самые драматические последствия для демографического равновесия.

В самом деле, после чумы чувство облегчения у выживших взрослых выразилось всплеском браков и зачатий, как часто бывает в конце тревожного периода. Беда миновала, и люди забавлялись. Бесплодных женщин больше не было, во множестве рождались двойни, а то и тройни. Примешалось и чудо: дети этого коллективного возрождения, став взрослыми, имели всего по двадцать или двадцать два зуба. Когда-то, всерьез напоминал Жан де Венетт, считали нормой тридцать два зуба, половина наверху и половина внизу!

Таким образом, по видимости, провалы быстро заполнились. А старики просто умерли на несколько лет раньше. Тех, кого чума унесла в 1348 г., все равно бы скончались в 1350-е гг.

Иначе обстояло дело с детьми, погибшими от эпидемии Черной чумы, теми, кто в пять, десять или пятнадцать лет уже миновал наиболее опасный возраст, соответствовавший пикам детской смертности. Малыши, умершие в 1348 и 1349 гг., в 1355-х или 1360-х гг. не стали отцами и матерями. Через десять-пятнадцать лет сокращение численности людей брачного возраста усугубит негативные последствия смертей как таковых.

Таким образом, равновесие осталось хрупким. Даже когда этому не мешал ни дождь, ни вирусы, население воспроизводилось едва-едва. Население городов сохранялось и росло в результате активной миграции и только благодаря ей. Крупные бюргерские роды, как правило, вымирали за шесть-восемь поколений. Долговечность родов ремесленников или подмастерий еще сильней подрывало мальтузианство[40], порожденное экономической нестабильностью. В Перигё, где судьбу родов можно проследить по прекрасному подбору налоговых книг, за два века население обновилось на 95 %: из 4493 родов, проживавших здесь между 1300 и 1500 гг., лишь 162 жили и в 1300 и в 1500 г. В огромном большинстве случаев бюргерский род продолжался два поколения, редко больше.

То есть города день за днем пополнялись за счет людей, ставших лишними в сельской местности. Иммигрантов город пожирал очень быстро, ведь жизнь пришельцев была непростой и мало кому удавалось укорениться. Горожане, которых непрерывно сменяли сельские мигранты, на самом деле тоже были выходцами из деревни. Будь то Париж, Реймс или Перигё, город XIV в. представляется нам бочкой Данаид.

А ведь этот демографический излишек в селах и сам был очень невелик. У зажиточного крестьянина рождалось самое большее шесть-восемь детей. Трое-четверо доживали до взрослого возраста. В брак вступят не все. Что уже говорить о бедняке…

Таким образом, прирост населения в обычное время был невысок: может быть, восемь промилле. Эпоха великих распашек нови осталась позади. Уже полвека как экспансия остановилась, демографический рост замедлился, цены на зерно замерли, изменения денежного стандарта подрывали обменную экономику. Черная чума была не первой эпидемией и не первым несчастьем. Не была она и последней эпидемией чумы.