узы, кроме провидения Господня… А если Синод, предположим, и сочтет возможным расторжение союза Раскатовых, то лишь при доказанном прелюбодеянии одного из супругов. При наличии писем или даже живых свидетелей, способных все подтвердить. Но даже в этом случае… вы же понимаете, Степан Егорович, что супруг, виновный в расторжении брака, не сможет связать себя новыми узами уже никогда?

Кошкин кивнул и, собрав волю, произнес:

– Да, Светлана Дмитриевна это понимает. Ее второй муж мало чем отличается от первого: он изменял ей бессчётное количество раз, изводил ее… у нее просто не осталось сил терпеть его выходки, и она ушла. Сейчас живет у сестры.

Только теперь Соболев не совладал с собой и выразил удивление. Но быстро собрался.

– Вот как? – задумчиво покивал он. – И свидетели измен есть?

– Разумеется, – не моргнув глазом, заверил Кошкин.

Сказать это вышло на удивление легко…

Хотя Кошкин буквально чувствовал, как что-то черное и мерзкое разливается по его жилам прямо сейчас и заполняет все его существо. Но темная сторона и правда есть у всех. Наверняка она имеется и у «плюшевого медвежонка» Раскатова, как бы ни выгораживала его Светлана. И уж точно она есть у самого Кошкина. Оговорить другого – невиновного – явно не тот поступок, которым он станет гордиться. Еще меньше поводов для гордости будет, когда придется состряпать пару фальшивых любовных записок или даже найти подходящих свидетельниц… Но Кошкин готов был пойти и на это. Ради Светланы. Он бы и на большее ради нее пошел, гораздо большее.

Тетради, отданные ему когда-то Александрой Соболевой, лежали сейчас в портфеле у его ног, и Кошкин собирался с силами, чтобы хоть сейчас вручить их Соболеву. Если он попросит.

Только Соболев почему-то не просил.

Выслушав, он вздохнул и признался:

– У меня не особенно много влияния на Синод, Степан Егорович, надеюсь, вы понимаете это… и все же я постараюсь сделать все, что в моих силах. Если все действительно так, как вы рассказали, то и я бесконечно сочувствую непростой ситуации, в которой оказалась Светлана Дмитриевна.

– Благодарю вас!.. – горячо и искренне поклонился Кошкин.

Но напрягся через полминуты, поняв, что Соболев и теперь не собирается спрашивать о дневниках. Ведь Соболев человек практичный, умеющий торговаться и не склонный к широким жестам. Оказывая услугу – весьма непростую услугу – он, разумеется, рассчитывает на взаимность. Вот только, если ему не нужны дневники… то что же ему нужно?

Почувствовав, что ему душно, Кошкин оттянул тугой накрахмаленный ворот сорочки. Но Соболев будто ничего не замечал и долго ходил вокруг да около.

– Пустое, Степан Егорович, я еще ничего не сделал – хоть и приложу для этого все усилия. Постараюсь выкроить время, потому как работы в банке сейчас невероятно много… право, я только к ночи появляюсь дома. Совсем перестал бывать с семьей, – он тяжело вздохнул. – И тем горше мне узнавать, что, покуда я на службе, моих жену и детей, сестру и брата совершенно некому защитить. Все эти визиты полиции… допросы. Юлия Михайловна с ума сходит после них – вы не представляете, что мне приходится выслушивать! А мне-то казалось, что после смерти матушки, мы только-только начали приходить в себя. Поверьте, для меня не было бы большего счастья, чем знать, что в следующий раз моя семья увидит представителей полиции лишь в день суда над Нурминеном. – Он широко улыбнулся: – исключая вас, конечно же, вы приятный собеседник, и, я надеюсь, мы еще встретимся не раз.

– Вы хотите, чтобы полиция вас не беспокоила? – Кошкин не смог улыбнуться в ответ, поняв теперь, в какую ловушку себя загнал. Хотя просьба и выглядела вполне закономерно. Он нашелся: – но, позвольте, ведь ваша сестра сама инициировала это расследование, что же я скажу ей?..

– С сестрой я договорюсь сам, – оборвал Соболев. – И с братом. Николай – обалдуй, конечно, но я люблю его и не хочу, чтобы полиция мучила допросами его и его друзей. Могу я рассчитывать, что вы отнесетесь к моей просьбе с пониманием?

Кошкин, не долго раздумывая, кивнул.

Да уж, темная сторона есть у всех, и у Соболева тоже. Ему определенно есть, что скрывать. Однако и при самом дурном раскладе Кошкин не видел его убийцей мачехи. Тот, кто ее убивал, был невероятно жесток. Нужно по-настоящему ненавидеть человека, чтобы убить его так – забить молотком. Соболев же чувствовал к мачехе что угодно, но не ненависть – это очевидно.

И вдруг, поняв, что другого случая может уже не быть, Кошкин решился спросить:

– Раз уж вы сами вновь заговорили о расследовании, Денис Васильевич, я припомнил еще одну деталь… скажите, ваша мачеха была ли дружна когда-то с господами по фамилии Глебов или Лезин?

Спросил, снова живо вглядываясь в его лицо и стараясь уловить ложь: хоть, без сомнений, Соболева поймать было не так легко. Тот казался искренним:

– Первой фамилии я определенно никогда не слышал… Но вот Лезин Григорий Осипович мне конечно же известен: это давний вкладчик моего банка, мы знакомы много лет.

– И Алла Яковлевна была с ним знакома? – того больше заинтересовался Кошкин.

– Нет-нет, господин Лезин – исключительно деловой партнер, я никогда не приглашал его в свой дом. Едва ли матушка его знала.

* * *

Вечерело, но на Финляндском вокзале все равно было невообразимо людно и шумно. Люди, кони, экипажи, телеги пустые и груженые, носильщики с чемоданами, постовые со свистками, мальчишки с газетами. И цыгане – их и правда было множество.

Не ближний свет, но Кошкин решил, что незачем торопиться сегодня домой: лучше проведать Воробьева на его посту. Кирилл Андреевич, мрачный, хмурый, уставший – даже стекла его очков как будто потускнели – бродил между встречающих-провожающих и изредка перебрасывался с ними парой слов. Должно быть, спрашивал про цыганку.

– Еще не жалеете, Кирилл Андреевич, что покинули вашу лабораторию? – не скрывая ухмылки поинтересовался Кошкин. – Теперь, небось, не считаете ее такой уж скучной?

– Мне никогда не бывало скучно в лаборатории, – оскорбился Воробьев и, сняв очки, принялся вытирать их от пыли белоснежным платком. Иронию он и прежде понимал плохо, а сегодня тем более.

Полицейские отошли под навес платформы и негромко переговаривались. Кошкин, меж тем, считал, сколько цыганок прошли мимо за это время.

– Зачем же тогда напросились на сыщицкую работу? – допытывался он. – Вы в своем деле мастером были, к вам прислушивались, уважали. Неужто не задевает, что теперь в помощниках ходите? Так зачем перешли?

Воробьеву явно не хотелось развивать тему, но все-таки он признался, морщась:

– Моя жена… Это она считала