Ночью эта железнодорожная территория освещалась слабо, зато фонарей было больше, чем в городе, где они были такими же блеклыми, еле мерцающими, но распределялись неравномерно, и он, сидя на своей табуретке, у своего окна, в своем «Прекрасном солнце», или «Золотом веке», или у себя на «Набережной туманов», как он сам называл это заведение, смотрел на них до тех пор, пока у него в сотый раз не сомкнутся глаза, которые он старался тут же открыть, потому что мысль о сне наводила на него ужас, и продолжал держать в поле зрения железнодорожное полотно с силуэтами вздернутых стрелок, словно несущих здесь сторожевую вахту, и одновременно упражнялся, научившись постепенно отрешаться от храпа, причитаний, вскриков, стонов, тяжелых вздохов из соседних комнат, в том, что у него называлось арабским словом «зикр», стараясь растянуть это занятие, насколько это было только возможным. «Зикр» предполагал среди прочего «воспоминание», но для него это означало «поминание», «поминовение». Кажется, религиозный ритуал ограничивается «поминанием Бога»? В его же случае, однако, речь шла о чистом «поминовении», ни к кому и ни к чему не относящемся. «Поминовение» усопших? Ничего, кроме поминовения как такового.

Сегодняшний вечер он проведет в недавно открывшемся ресторане, по ту сторону железнодорожных путей, по диагонали напротив закрытого уже на протяжении десяти лет здания вокзала. Ресторан назывался «Tananarivo» и предлагал, помимо нескольких стандартных французских блюд, в первую очередь блюда мадагаскарской кухни, поскольку хозяин был родом из Мадагаскара, как и его жена, мать, сестры, кузины, кузены, дети, перебравшиеся вместе с ним в Шар с берегов Индийского океана. Плакат, приглашавший посетить сегодня заведение, вывешенный и у конкурентов в «Café de l’Univers», оповещал о том, что ожидается выступление малагасийской музыкальной группы, а также певицы из Мадагаскара, бронирование столиков обязательно, «dîner dansant», ужин с танцами. Старик с утра сходил туда и забронировал столик, «на две персоны», хотя он знал, что будет один, и к тому же самым старым из всех присутствующих, а кроме того, единственным живущим в Шаре, тогда как остальные посетители будут из других мест, некоторые даже специально приедут сюда, и все они родом из Мадагаскара, женщины, украшенные гирляндами, как будто они родились где-то еще дальше, в южной части Тихого океана, на Таити или где еще. Большинство из них расселились в новых городах вокруг Парижа и ехали сюда, во всяком случае, те, кто ехал на машине, не только из ближнего Сержи-Понтуаза, но и из Сен-Кентен-ан-Ивелина или еще дальше, из районов к югу или к востоку от Парижа, из Эври, из Бонди, и всякий раз ему, сидевшему за своим столом, казалось, будто за остальными столами, гораздо большими по размеру, чем его, а в некоторых случаях и гораздо более длинными, за всеми этими столами собрались в полном составе переселившиеся из Мадагаскара в Иль-де-Франс, вон за тем столом – все малагасийцы из Сержи, а за следующим – все из Сен-Кентен-ан-Ивелина. Всякий раз? Но ведь заведение открылось-то совсем недавно, двух месяцев не прошло. Всякий раз. Потому что такого рода ужин, завершающийся танцами, устраивался здесь каждую субботу, и ему хотелось бы – да, у него еще были желания, – чтобы так оно и оставалось, по крайней мере, до зимы, и, может быть, бог даст, до следующей весны. Сегодня как раз была такая суббота, и даже в Шаре жизнь будет бить ключом, хотя нигде не найдется такого светлого теплого зала, где к тому же будут мягко покачиваться гирлянды над головами танцующих, в такт гирляндам, обвивающим их тела. Следя за этими танцующими, самозабвенно кружащимися, скользящими взрослыми, детьми и, может быть, даже одним-другим танцором преклонного возраста, он не окажется в роли зрителя, пришедшего посмотреть на выступление одного из колесящих по всему свету ансамблей, которыми положено восхищаться, за деньги. Нет, этими танцующими ему не нужно будет восхищаться как зрителю, ему не придется дарить их аплодисментами в конце, нет, вместо того чтобы сидеть пленником в зрительном зале, он будет лишь просто смотреть, радоваться, свободно, радоваться танцующим и самому себе, который смотрит и соучаствует. Он начнет играть орехами в кармане брюк, зажмет их в кулаке, не крепко, а потом протянет руку с кучкой орехов в ладони к танцующим, проносящимся мимо него, – предлагая им угоститься – и ничего, что никто не откликнется на его предложение, может быть, у них там, на Мадагаскаре, и не знают о таком угощении, даже в столице, Тананариве. Эти штуки, они вообще съедобные? «Tananarivo»: старика тянуло сюда из-за одного уже названия: звучание подобных мест завораживало его с молодости: Маракайбо и вот теперь Тананариво. На столе, на другом, в «Café de l’Univers», образовалась целая куча из расколотой им скорлупы, груды обломков, «хаос» (как называется в геологии пустыня со скальными обломками ледникового периода), наименование, не слишком совпадающее по благозвучию с названиями городов, или все же совпадающее. Только бы не заснуть! Но он все равно закемарит, потом снова и снова. И в одном из коротких снов увидит себя, старика, катающимся по кругу на детском трехколесном велосипеде.

Еще рано, до вечера далеко. И тем не менее воровке фруктов с ее спутником пора было бы уже выдвигаться в путь. Но они, как видно, все еще в Шаре, причем опять в каком-то заведении, в кебабной напротив «Café de l’Univers». Но почему они там? Из любопытства открывателей. Из одержимости духом исследования. А что там исследовать и открывать в придорожной халупе?

Задумано было иначе. Сначала предполагалось исследовать место, как будто это входило в обязанность, оказавшись в чужом месте, особенно в таком чужом, как Шар, на крайнем севере Иль-де-Франс, перед тем как отправиться неизвестно куда, оказать ему честь и войти хоть куда-нибудь, в какие-нибудь здания. Они попытались сначала попасть в церковь: закрыто, никакой информации о воскресной мессе, следующая только в сентябре, после начала школьных занятий; над запертыми на засов воротами башня, большая и широкая, как дом, как башня мукомольни, над нею вороны, галдящие как галки, словно на дворе октябрь. Булочная? Почтили вниманием. Цветочный магазин? Букеты, выставленные снаружи в гигантских количествах, как в столице: заходить не стали. Здание вокзала: окна заколочены, двери замурованы. «Tananarivo»: пахнет мадагаскарской едой, но никого не принимают, из-за вечернего мероприятия. Береговые пещеры у реки: вход перегорожен цепями. Аптека: что там может быть достопримечательного? Для исследования, равно как и для того, чтобы воздать должное этому месту, остается всего лишь кебабная, расположенная в сарае или бараке с чертами, пластмассовыми, восточного дворца, импортированного в Шар из Курдистана.

И кроме того, Алексия, воровка фруктов, после съеденных закусок, уже успела проголодаться, а когда она об этом сообщила вслух, то ее спутник тоже объявил себя голодным, как она. Но в сущности речь в первую очередь шла о том, чтобы воспользоваться пребыванием в этом чужом и оказавшемся неожиданно таким гостеприимным Шаре и по возможности оттянуть то, что должно было произойти в этот день в их истории, что бы это ни было; а может быть, это было вполне в духе воровки фруктов и ее истории, постоянное отклонение от заданной линии, – с тем чтобы потом история рассказывалась бы как раз очень прямо и стремительно? Прямо? Стремительно? Придется повториться: как знать.