превратила апартаменты сестры «в храм Изиды», где встречалась с избранником. Принцесса Амалия, «не имея больше сил сносить распутство сестры», решила уехать. Императрица ударилась в рыдания. Александр I «видит, насколько история банальна, и спрашивает, оставила ли эта страсть заметные следы». То ест не брюхата ли она? Потом «смеется от души и советует императрице поразмыслить обо всем в более спокойном состоянии». Елизавета Алексеевна поплакала, утешилась и вернулась к императору: «любовь разгорелась так, что не возникало желания покидать друг друга»[283].

Вот как говорили в свете уже через три года после кончины Психеи, которую прежде именовали «ангелом» и «святой». Такого сорта салонные пересуды часто оказывались на кончике пера Пушкина. Многое и в том же ключе рассказывала ему Смирнова-Россет. Тем не менее в истории из «Пиковой дамы» видны точные попадания, как если бы поэт прочел то, что знала Александра Федоровна.

Охотников тайно бывал в покоях императрицы во дворце. Сам намек сохранился в приглашении Лизаветы Ивановны Германну: «Вот вам случай увидеть меня наедине…» Александра Федоровна пометила: «Он надеется на то, что не будет светить луна: только в сумерки он мог бы отважиться…» В повести: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светили тускло; улицы были пусты». У Александры Федоровны: «Некая дама была их посредницей и доставляла им обоим письма». У Пушкина письмо передает «молоденькая быстроглазая мамзель… из модной лавки».

Как письма все-таки попали к августейшей родне? О них и о мемуарах было известно Карамзину, который сам перед смертью поведал это Александру Николаевичу Голицыну, старому другу императора Александра I. Россыпь записок обнаружилась в шкафу кабинета покойной императрицы, там же лежал и портрет возлюбленного. «Я собираюсь все это сжечь… — писал Николай I матери, спрашивая ее мнения. — Находка сия меня удивила, поскольку мы полагали, что все в этом роде содержимое сего ящика, где находился известный вам дневник, постигла участь аутодафе»[284].

Значит, был еще и некий ящик. Одна из приближенных к Елизавете Алексеевне дам Юлия Даниловна Тисон уже в Белёве, где императрица скончалась на обратном пути из Таганрога в Петербург, услышала от нее приказ: «Милая Юльхен, я чувствую, что скоро умру. Если ты меня любишь, исполни мою последнюю просьбу: возьми спрячь у себя этот ящичек до моей смерти, а когда меня не станет, не показывая никому, отвези в Петербург, там у заставы к тебе подойдет человек… отдай ему ящик и не спрашивай ни о чем, он знает, что с ним делать».

Тисон так и поступила. «Юлия Даниловна всю дорогу до столицы не переставала держать около себя черного дерева ящичек. Доехав до заставы, она вышла из кареты и стала ждать барина. Но… к мадам Тисон подошел какой-то флигель-адъютант, спросил только, при ней ли ящик черного дерева, и, услышав от нее утвердительный ответ, усадил ее в карету, сел рядом с нею и отвез ее прямо в Зимний дворец. Там подал ей руку, тоже сам проводил до кабинета Николая Павловича и, впустив ее туда, затворил за ней двери. Войдя в кабинет, Юлия Даниловна увидела государя и императрицу-мать, сидевших около ярко растопленного камина». Государь сказал: «Передайте императрице Марии Федоровне шкатулку, которую покойная государыня перед смертью отдала вам спрятать».

Тисон повиновалась. Императрица-мать сняла с шеи золотой ключ, открыла им ящик «и начала поочередно вынимать из него какие-то бумаги, прочитывала каждую, передавала прочесть государю, и он, по знаку матери, кидал их в камин». Так погиб архив Елизаветы Алексеевны. Позже, уже в 1828 году, после смерти Марии Федоровны, были, по предварительному желанию самой императрицы, сожжены и ее дневники за все годы пребывания в России: она взяла с сыновей слово, что они прочтут и бросят в огонь. Исполнив волю покойной, Николай сказал: «У меня такое чувство, словно я второй раз похоронил мать»[285].

Пушкин в дневнике за 1833 год пометил: «Государыня пишет свои записки… Дойдут ли они до потомства? Елисавета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее фрейлиною; Мария Федоровна тоже, — государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря!»[286]

Но именно воспоминания и фрагменты дневника «Александрины» сохранились до сегодняшнего дня. Возможно, потому что когда-то она пощадила письма лично ею не любимой и дурно относившейся к ней женщины.

«Неумолимая, ты не хотела жить»

Смерть Елизаветы Алексеевны породила много толков. Она ушла вслед за супругом, так быстро, словно ее уже ничего не держало на земле. Верным представляется мысль, что Пушкин в рассеянности, «беспрестанно» повторяя строку из романса барона Егора Федоровича Розена: «Неумолимая, ты не хотела жить», — так поминал покойную императрицу. Ведь стихи «К венценосной страдалице» были посвящены покойной государыне[287]. Анна Петровна Керн, записавшая этот случай, знала, по ком тосковал поэт, хотя и скрыла от читателей. Зато у нее вырвались из-под пера его замечание: «Нет ничего пошлее долготерпения и самоотречения»[288], которым минутная муза припечатала августейшую соперницу.

Из Москвы полиция доносила: «Рассказывали, что блаженной памяти императрица Елизавета Алексеевна якобы была беременна; чтобы не разрешиться наследником, то ей помогают нарочно умереть». Эти слухи, возможно, подхватил Пушкин в «Сказке о царе Салтане…», где царица с младенцем оказалась посажена в бочку и брошена в пучину вод. Эти же слухи станут соблазнительны и для некоторых исследовательниц творчества поэта, разыскивавших следы теперь уже «утаенного» ребенка[289], но игнорировавших, что сам возглас: «Царевич жив!» в «Борисе Годунове», — говорит о самозванце.

Продолжим рассказ московских полицейских: «В Кремле возле Архангельского собора во время панихиды блаженной памяти императрицы Елизаветы Алексеевны, [говорили] что ее величество, бывшую в большой горести в Таганроге, из императорской фамилии никто не проведал, осталась точно сирота, что ее совершенно убило также; и при кончине ее никто не был»[290].

Последнее не совсем правда. Навстречу невестке ехала императрица-мать, но не успела застать Елизавету Алексеевну в живых. Да, видно, и не рассчитывала, если уже везла с собой белое платье, в котором намеревалась положить невестку в гроб, и даже показывала этот наряд в Москве, точно подтверждала — мертва. Поведение странное.

Послушаем толки, потому что иначе рассказ не назвать. «Сейчас же после смерти Александра Павловича Елизавета Алексеевна из Таганрога написала вдовствующей императрице», говоря о собственной скорой кончине. «Узнав о болезни ее, проездом через Москву, еще задолго до болезни Елизаветы Алексеевны, Мария Федоровна заказала самой модной в то время француженке-модистке нарядное белое платье, в котором после должны были положить в гроб Елизавету Алексеевну».

Вот снова показались следы «быстроглазой мамзель… из модной лавки», которая принесла Лизавете Ивановне письмо от Германна. На сей