— Я не пущу тебя одного бродить по улицам в полночь. Я не нарушу границ — провожу тебя, сдам Иве на руки и уйду. Когда будешь готов вернуться, позвонишь. Заберу тебя у ворот. Всё. Или так, или никак.

Он молчит. Думает, наверное.

— Ладно, — соглашается Илья, и я чувствую, как пружина медленно распускает свои петли. Хотя бы в этом мы кое-как договорились. Сын уходит, я смотрю ему в спину и думаю: как же важен ему человек, с которым он разговаривает по ночам. Так важен, что он готов идти на компромисс.

Я закрываюсь в кабинете и делаю звонок. Наверное, мне давно нужно было это сделать.

— Здравствуйте, Дмитрий Давыдович, — приветствую я человека, который ответил на третьем гудке.

— Добрый день, Андрей Ильич, — он немного хрипит, как простуженный, нос у него заложен. Интересно: он меня по голосу узнал или номерок мой имеется? Случайно так, затесался?

— Знаете, я бы хотел знать немного больше, чем вы рассказали в прошлый раз.

Мне важно сейчас достучаться и добиться конструктивного разговора.

— Да-а, я помню: дело о наследстве, — слова его падают, как штукатурка — неряшливыми пластами, и я понимаю: этот будет играть до последнего. Нетелефонный разговор, оказывается.

— Завтра, на том же месте, в тот же час, — как в старой песне, — хочется добавить, но у меня абсолютно нет желания ни хохмить, ни язвить, ни развлекать кого бы там ни было. Опустошение, бездонная яма в груди.

Он не говорит ни «да», ни «нет», а молча отключается, но я знаю: Самохин будет на месте, придёт, никуда не денется.

Много позже звоню Иве. Я не видел её целую вечность. И пока я слушал ровные гудки, вдруг подумал: не важно, сколько. Я могу не видеть её час или целый день, а результат тот же: тоска и тянет. Я словно осколок в космосе — дрейфую, что-то делаю, а на самом деле — притягиваюсь к очень большому объекту. Он сильнее, а у меня даже сил сопротивляться нет. Совершенно. И желания — тоже. Я хочу быть притянутым, хоть постоянно твержу себе, что не должен.

— Да, — в маленьком слове — вихрь эмоций. Моих. Ива может сейчас таблицу умножения повторять — не важно. Лишь бы голос слышать, дыхание, представлять её всю, от макушки до пальцев на ногах.

— Илья хочет прийти ночью, — говорю самое главное.

«Я соскучился», — шепчет моё сердце.

— Да, конечно.

— Ты разрешила ему. Вначале запретила, а потом разрешила.

Это не упрёк. Но я должен об этом сказать, иначе все мои усилия вообще сойдут на «нет».

— Я знаю. Я виновата. Испугалась. Как увидела беспорядок в мезонине, так меня и накрыло. Подумала: вдруг там был бы Илья? А я его даже защитить не смогу. Да что там: могу и не услышать. В доме неплохая звукоизоляция. Но он так страдал, что я не выдержала. Пусть придёт. Для него это важно.

— Я приведу его. Сдам на руки. Обещал сыну не входить в дом. Но я буду рядом. Если что — звони.

— Я бы хотела увидеть тебя. После, — она немного запинается, а я прикрываю глаза. Плохая идея — встречаться ночью, когда мысли лишь об одном, но отказать не хватает воли. Я тоже хочу.

— Я приду, как только отведу Илью назад и удостоверюсь, что он в безопасности.

А дальше время покатилось быстро. Мы читали с Катей. Ужинали. Я оставлял инструкции няне. Разбирал бумаги — смог наконец-то сосредоточиться. Рутина. А под ней бьётся мысль: ночью я увижу Иву. Наедине. В тихом доме. О чём она хочет поговорить? Что желает рассказать?

Ива

Я удрала от Никиты, хоть и дослушала его до конца. По его словам, дело было зимой. Сам ли поехал отец на рыбалку или с кем-то, Никита не знал.

Именно он забил тревогу, когда вечером у Кудрявцева не зажглись окна в доме. Там, на льду, обнаружили следы крови и разбросанные рыбацкие принадлежности. А поодаль — полынью, что уже затянулась льдом.

— Тело тогда так и не нашли. Лишь по весне выловили труп. Не знаю, кто его опознавал, но мама сказала, что это действительно он, Сергей. Нет доказательств, что его убили. Кровь… может, поранился. Может, с животным каким сцепился. Никакого огнестрела, колотых ран, проломленного черепа — утонул. А если бы не утонул, то всё равно вряд ли бы выжил на таком морозе, побывав в ледяной воде.

— Я хочу побыть одна, — сказала прямо. — Мне нужно подумать обо всём.

Никита ушёл, но постоянно оглядывался, словно ждал, что я изменю своё решение, позову его. А мне хотелось лишь одного: спрятаться.

Я по-прежнему не знала, что со всем этим делать. Жалела ли я человека, который оставил мне дом и считал своей дочерью? Наверное, да. Но точно так я могла бы пожалеть любого погибшего — просто потому что случилась трагедия для людей, что знали его близко. А я… даже не представляла, как он выглядит.

В этом доме должны быть фотографии. Ведь у отца они были. Моя, например. Но пока что я не наткнулась ни на одну из них. Ни одной в рамочке, как у меня, например, — бабушкина. Ни в ящике отцовского стола, ни в других комнатах, куда я успела заглянуть.

Наверное, об этом знал Никита, но сейчас я не хотела с ним разговаривать. Мне нужен был воздух. Жизнь. Что-то такое яростное и сильное, как огонь. Какое-нибудь безумство, отчаянный шаг, на который бы я не решилась в прошлой жизни.

Решение пришло само, и я почувствовала, что успокаиваюсь. Это как отрезать нить на последнем фрагменте и заправить её аккуратно. Самое страшное и трудоёмкое — позади.

Остаётся лишь из разрозненных кусочков сложить платье, соединить отдельные детали, чтобы они образовали свой неповторимый узор, заиграли по-новому и приобрели целостную форму.

Илья пришёл незадолго до полуночи. Андрей проводил его до порога, как и обещал.

«Я приду», — сказали его глаза. Решительные и мрачные. От которых рождается дрожь внутри.

«Я жду», — ответила тем же, вкладывая весь трепет, что жил и горел во мне.

Вслух мы не произнесли ни слова.

Илья помчался наверх. А я, чуть помедлив, поднялась туда же. Я не могла его бросить одного. Не могла спокойно сидеть внизу, зная, что вдруг… кто-то придёт и обидит, а я буду так далеко и не услышу его крика, просьбы о помощи.

Это было сильнее меня.

Он разговаривал с кем-то. Почему именно так? Здесь ему свободнее? Нет страха, что зайдёт отец и застанет? Эта мальчишеская тайна тяготила меня.

Я слышала: он разговаривает с девушкой. Странный голос. Непохожий на другие. Что-то в нём цепляло, заставляло напрягать слух, но за закрытыми дверьми слов не разобрать. Только сам голос слышен да интонации. А приложить ухо и подслушивать явно я бы не смогла. Да и не хотела. Не за тем я здесь. Мне лишь бы с мальчиком всё было хорошо. Остальное переживём как-то, если жизнь будет так щедра и отмерит ещё сколько-то дней, месяцев, лет…

Сегодня Илья общался меньше. Чуть позже я спустилась вниз. Старалась двигаться бесшумно. Надеюсь, у меня получилось. Илья вышел задумчивый, полностью погружённый в себя. Бледный, как вампир, только уши пылали, выдавая его волнение и слишком громкие эмоции, которые он старательно прятал внутри.