Ева замечает у парапета длинный прутик, бежит за ним и, вернувшись к плеску воды, на сыром песке набрасывает контуры мужского бородатого лица. Бледную копию с оригинала тут же слизывает несмелая волна. Не жаль.

Вот если б в семье не было безапелляционного табу на изобразительное искусство… Кто-то из бабушкиных подруг (зло часто находит лазейку в самом близком окружении) настучал, что у деда в Петрозаводске есть вторая семья, а сын, ровесник их общей дочери, уже отличился как художник. Бабушка в тот же момент выгнала мужа из дома и подчистую стерла его из своей жизни. До такой степени рассвирепела, что пошла в паспортный стол и, переписывая дочь на свою фамилию, превратила ее из Ольги Оскаровны Преображенской в Татьяну Дмитриевну Ларину. Недолго думала. Русская литература подсказала имя. Ева предпочла бы Наталью Ильиничну Ростову. Не для матери – для себя, конечно.

А что там у Кристы сейчас? Тянет ее к униженным и оскорбленным… Он изгнал духов словом и исцелил всех больных… взял на Себя наши немощи и понес болезни… Вряд ли у Кристы есть иммунитет к чужому несчастью… Она, правда, не одна, Георгий рядом… Но из него еще тот защитник…

– Алло, ты как? – Ева прижимает телефон к уху и отбегает от моря, чтобы говорок волн не мешал ей слушать Кристу. – Нашла… Он тебя узнал… – повторяет она для поспевающего за ней Павлуши. – И что же ты собираешься делать?..

Закончив разговор, Ева смотрит в окошечко мобильника. Какой сегодня день? Сколько им осталось тут прохлаждаться? Сможет ли она отсюда подстраховать подругу? Ну, привезут они старика сейчас в Кристину квартиру, отмоют, накормят, оденут. Что дальше-то?

Вообще-то все не так уж худо…. Криста вернется к Еве, а ее отец – если это он, если простаков не накалывают… – отец поживет пока в привычном ему одиночестве в Кристиной халупе. Адаптируется…

– Или надо было разрешить поселить его в моем доме? – вслух рассуждает она. Не Павлушу спрашивает, а сама себя. – Но Криста об этом и не заикнулась…

Надо бы помочь… Но может ли она?

Хоть одним глазком посмотреть бы на них… Была бы рядом – тело бы само сообразило, что делать…

– Да что же ты так взбаламутилась! – одергивает себя Ева. – Взрослые люди, сами разберутся…

Лишь в баре удается утихомирить возбуждение. Три порции виски безо льда нисколько не пьянят, но хотя бы проясняется: срываться с места незачем.

Поздно вечером Ева все-таки набирает свой домашний номер. Почти въяве видит и слышит, как долгие гудки заполняют пустой двухэтажный дом. Криста осталась со стариком.

Он не вспомнил… Отец ее не вспомнил.

Пока?..

Нужно сейчас же переключить мысли с будущего, абсолютно неясного… Ну, хотя бы на то, что уже случилось. Иначе не заснуть… Тем более что силовые линии в квартире незнакомо перестроились. Гера за стеклянной дверью в холле, на раскладушке. Смирно лежит, не ворочается. Устал-уснул?

Как только довезли отца, Криста сразу предложила Гере ехать домой. Поуговаривала даже. Мол, справлюсь… О нем заботилась. Доброта – та же энергия. У себя отнимаем, другому отдаем… Обычная самоотверженная вежливость…

Но Гера прямо при ней, не сбегая в другую комнату, позвонил домой, предупредил няню, поворковал с дочкой. Не захотел оставлять Кристу одну с…

Для него мой папа – чужой бродяга… который вот храпит…

Криста прислушивается. Через стенку, единственную, в которую легко вбиваются гвозди для нетяжелых обрамленных фотографий, проникает звук с сиплыми подвываниями и клекотом.

Завтра же к врачу. Вдруг у отца туберкулез?

Странно… Как только у самой Кристы появляется болячка, то мгновенно портится настроение. Надо тащиться в поликлинику… Ужас! А ведь пока служила в газете – была прикреплена к хорошему, нелюдному месту. Хоть за визит к доктору контора платила, но все равно неделю-другую она обычно терпела любую боль, каждую минуту надеясь, что обойдется. Заставляла себя дозваниваться в регистратуру, только когда уже сил нет, когда не отвлечешься даже на чтение-писание…

А теперь нисколько не пугают ни врачебные кабинеты, ни суммы, которые уплывут в белые карманы (заработаю!), ни бюрократические редуты, которые придется преодолеть, чтобы легализовать бездокументного отца.

Он не узнал ее, но он ей поверил. Слушал объяснения, как ребенок… Безропотно прислонил к мусорному баку засаленную авоську с пожитками, не взял с собой. Выудил оттуда только какой-то плотницкий инструмент, вроде рубанка, и трепаную книжку без переплета. Читает? Взгляд Кристы выхватил строчку: «…да не обращается назад взять одежды свои…»

Поехал с ними.

Будто отняли камень от пещеры – и он вышел в беззлобие…

Ни в глазах, по-родному внимательных, ни в жестах отца не проскользнуло знаков того, что внутри человека работает счетная машинка… Необычно… В московской жизни пришлось принять, что большинство моментально соображает, чем ты можешь быть полезна, и тратит на тебя порцию поверхностной доброжелательности (соответствующую калькуляции) и своего (спекулятивно переоцененного) времени. Иногда ни секунды. Это вроде как нормально… Брезгуешь? Отвали на обочину.

Стыдновато было проверять отца, но это уже инстинкт, рефлекс, приобретенный для выживания.

А без Геры ей бы не справиться…

Дохлые мухи на подоконниках, на полу, в самых неожиданных местах показались таким пустяком по сравнению с живыми вшами, на которых отец почти не обращал внимания. Время от времени запустит палец в курчавую седину, щелкнет ногтем и некровожадно улыбнется. Мол, охота удалась. Или какие-то свои мысли раздвигают его губы, обнажая редкозубый рот? (Хорошего дантиста надо будет найти…)

Не переча, дал себя побрить-постричь, мылся сам… Гера пока вынес кучу, еле запиханную в два мешка для мусора. Вернулся через час с двумя фирменными пластиковыми пакетами – в торговом центре толково купил все нужное. С размером он не ошибся.

В голубой рубашке и в джинсах, с голой головой, чистой почти до скрипа, отец уже не кажется стариком. Скорее мужчина без возраста…

Раньше Криста думала, что по морщинам, как по годовым кольцам на дереве, можно определить, сколько лет живет человек. Но теперь ясно, что не это главное. Память о прожитом старит… Она, как резец скульптора, меняет черты, делает природную отливку индивидуальной, непохожей на другие. А ампутация памяти путает привычные ориентиры.

Лицо отца в коридорном зеркале – Криста случайно подглядела, по дороге из кабинета на кухню – кого-то ей напомнило… Кого? Мучилась, пока Гера не подсказал. На Смоктуновского в роли Деточкина отец походит. Когда тот останавливает троллейбус Аросевой: «Люба, я вернулся!»

Но отец не только не вспомнил Кристу, он даже имя ее не смог пока заучить. «Извини, деточка, я не знаю…» – самые частые его слова, а худющая рука нет-нет и застынет над головой неузнанной дочери. Как будто хочет ее коснуться, хочет чудо совершить…