– Грех, – переводя растерянный взгляд с хозяина на гостя, наконец уверенно отвечал тот. – Прости, Никола, и ты, отче, прости, – поклонился тот сначала одному, а затем и другому. – Вам бы в одной упряжке идти, да не лаяться почем зря, – еще чуть поколебавшись, добавил дружинник.

– Бог простит, – в один голос отвечали мужчины, отпуская Тита.

– Ну сказывай, чего хотел, – когда товарищ удалился, Николай Сергеевич перевел взгляд на визитера, за спиной которого, уже распрямившись и вновь подбоченясь, стоял послушник с разбитой скулой.

– Кличешь в гости, а после и Тохтамышем называешь, – прошипел визитер. – Чего смуту наводишь? – не растрачиваясь на приветственные дифирамбы, с ходу атаковал служитель.

– Ошлушание… – завелся было пацан, но тут же умолк, остановленный покровителем.

– Чего среди смердов глаголишь, а?

– А чего глаголю-то? – Булыцкий удивленно пожал плечами. – Ты не загадками давай, а напрямую.

– Все в руках божьих, – гневно глазами сверкнув, отвечал Фрол.

– Ну так и что? – не понял его собеседник. – Я, что ли, в промысел божий суюсь? То твое, Фрол, поле. Мне туда лезть – только борозду попортить.

– Так и не лезь!

– Так и не лезу!

– Чего смуту наводишь?!

– Да какую смуту? Ты по-людски поясни, а то пришел, да все загадками голову морочишь.

– Коли угодно Богу, то и живот сохранится. А нет ежели, то и, знать, срок подошел душу отдать.

– И что? – Булыцкий уже начал понимать, к чему клонит визитер, но продолжал делать вид, что слова служителя ему не ясны.

– Того, что нечего лазарету твоему в Москве делать! Негоже Богу указывать, что и как быть должно!

– В чем же указка моя? Суждено Богу душу отдать, так и отдаст, что с лазаретом, а что и без него. А спастись ежели по судьбе прописано, то так тому и быть.

– Умен шибко, я посмотрю, – оскалился в ответ священнослужитель.

– Ты, Фрол, ежели что по делу, говори. А языками почесать желаешь, так знай: лазареты те и Сергием Радонежским благословлены, и самим владыкой. А раз так, то не сошке навроде тебя решать за промысел божий, – глядя, как напрягся служитель, с наслаждением отпустил оплеуху хозяин дома.

– А не тебе судить!

– Так и не тебе, – усмехнулся в ответ Булыцкий. – Коли все, так и ступай с миром, – насладившись триумфом, продолжил он. – А если есть чего говорить, так не тяни. А паче, молитву сотворив, за стол садись да диковин отведай, – преподаватель указал на чугунок с тушеной картошечкой, сготовленной специально по его наказу. – Как кумовья и погутарим, а не как вороги.

– Грех! – подскочив на ноги, прошипел служитель.

– Не суди.

– Ох, Никола! – прошипел в ответ диакон. Впрочем, продолжать не стал. Лишь вышел из комнаты, напоследок грохнув дверью. За ним, разом убавив и в спеси своей, и борзоте, бочком ушмыгнул послушник.

– Ишь, осерчали, – проворчал пенсионер.

– Не к добру, – покачала головой Алена.

– Чего говоришь?

– Не к добру, – негромко отвечала женщина. – Фрол, поговаривают, душою не чист. Его, молва идет, Феофан за дела лихие поперву анафеме предал, а потом простил, да к себе приблизил, да обучать начал.

– Так и что, – Булыцкий лишь пожал плечами. – Мало, что ли, таких? Вон и разбойники святыми становились.

– То – сами. А то – Феофан приголубил.

– Умна, я погляжу, – кивнул пенсионер. – Чего еще ведаешь?

– Муж – воин, – вместо ответа негромко заговорила та. – И забота его о том, чтобы дом – полная чаша, да ни один ворог даже близко не посмел. Так и нужны ему – руки крепки да голова холодна. А женка – очага хранительница. Ее забота, чтобы в доме мир да склад. А раз так, то и сердце надобно ей нечерствое. Мое сердце говорит, что хоть и сдюжил ты в этот раз да перемог Фрола, да не последняя то ваша с ним сшибка. И хоть ты у Киприана в почете нынче, слава та – что тень. Покуда владыка-солнце благоволит, так и видна, и хороша. А как уйдет за тучки солнце, так и тень угаснет. Нет любви в сердце Фрола, а страх да злоба черная. Так что ты его сторонись да почем зря не дразни. Себе потом дороже выйдет.

– Думаешь?

– Сердцем чую, да его-то и не обманешь. Что на душе лежит, как на духу и поведала. А голова у нас – ты. Тебе дальше и думать.

– Благодарю тебя, Аленка. Науку дала.

– Муж да жена – одна сатана. Отдохнул бы, – снова улыбнулась она. – День навылет на ногах, да еще и горячка твоя.

– Что?

– Не злоба то была. И самому же ведомо, что не она. Так ведь?

– Так, – поколебавшись, кивнул мужчина.

– То, как покрывало, сквозь которое не углядеть… Глаза под ним спрятал, и не видать ничего. Откинул – так и вновь зрячий.

– Ты о чем?

– О том, что душу твою, видать, уже Бог с Дьяволом самим делить начинают; то один, то другой к себе зовет. Как Бог на небеса, так и свет ты несешь. Как Дьявол, так и слепнешь да дела лихие творишь. Оно, видать, сума твоя уж полна; мож, пора и обернуться да поглядеть, чего там, за спиною лишнего.

– Что же вы про суму заладили: ты, Милован… – внезапно оборвался он, вспомнив про необычный свой сон. Впервые, наверное, за полгода. И ведь правда: после визита Ягайло с братьями своими ни тебе приступов не повторялось, ни снов подобных, а тут, да на месте на ровном. Поприметил уже учитель, что такие вещи никогда просто так не происходят. Уж если стряслось, то жди беду, хоть бы и слово то сначала обычное. А слово, оно за собой и дело подтягивает.

– Так и ведомо: путь к Богу – не близок да через тернии. Грешки да грехи, что в дороге случаются, – в суму, сума – на замок, да назад тянет.

– Мудрено.

– Мудрено.

– И как понимать слова твои? В головушке-то не укладывается.

– Тут не мне тебя поучать, ибо мужья головами понимать все стремятся, тогда как женки – сердцами. Та семья хороша, в которой и сердце и голова – воедино. Там и мир, и совет, и любовь вместе с ними.

Булыцкий ничего не ответил, да лишь головой покачал, да, поднявшись на ноги, в опочивальню пошел. Усталость сегодняшнего дня как-то разом навалилась, подавляя и душу. Так, словно бы и в самом деле за спиной вдруг рюкзак полный камней оказался. Тот, в который мужчина старательно, год за годом собирал встречающиеся на пути булыжники, откладывая их, как зверек на зиму орешками запасается. Улегшись и свернувшись калачиком, он разом провалился в тяжелое забытье без сновидений.

Наступившее утро стерло из памяти волнения дня предыдущего, забрав с собой худые мысли и обиды. Поднявшись на ноги и истово помолившись, Булыцкий принялся носиться, изо всех сил ратуя за внедрение новаторских идей. Тем более что те находили применение…