решалась проблема субъекта всемирно-исторического процесса. Структурируя историческое пространство эпохи в соответствии с принципом диахронического единства, Поршнев выделял «передний край» и «тылы».

Следуя в своей «системе истории» классической философско-исторической традиции, ученый утверждал, что периодизация (по «формациям» Маркса или «эпохам прогресса» Гегеля) «имеет в виду передний край человечества, выдвинутые вперед рубежи всемирной истории». Поршнев ставил при этом важнейшей задачей «доказать закономерную, необходимую связь между существованием этого переднего края» и «тылов». «Недостаточно констатировать неравномерность экономического развития отдельных стран… Должно быть показано, что сам передний край невозможен, немыслим без этой огромной тени, которую он отбрасывает на остальную массу человечества»[644].

В оригинальном мировидении Поршнева всемирная история формировалась развитием взаимосвязей между человеческими общностями. В начале человеческой истории он усматривал их взаимное обособление. Причем главным было культурное обособление, выработка социумами, говоря современным языком, своей идентичности, «начиная от говора и утвари». Синхроническое единство мира, мировую систему образовывала таким образом «сеть культурно-этнических контрастов».

Следующим видом всемирно-исторической связи становится активное взаимодействие обособлявшихся общностей, общим знаменателем которого оказывается война. Войны или баланс сил между государствами «становятся надолго важным выражением мировой истории».

Задолго до Нового времени, но особенно интенсивно с Великих географических открытий возникает и третий вид связей, выражающийся в стремлении завязать прямые отношения с «отдаленнейшими точками мировой системы». В основе лежит международная торговля («она же международный грабеж», добавляет Поршнев). Первые два вида сохраняются и развиваются дальше, но третий вид «как бы отрицает их»: торговля влечет за собой рост всех видов коммуникации и информации, обмен товарами порождает «тот или иной обмен людьми». В смысле прямой всеобщей связи «история становится всемирной только с эпохи капитализма», заключал Поршнев[645].

Свой синхронический подход Поршнев намеревался применить и к XVIII веку. Примечательна упомянутая коллизия, что возникла при замышлении трехтомника по истории Французской революции. Столкнулись тогда две историографические позиции. «Традиционалисты» считали, грубо говоря, что сами по себе события во Франции образуют «систему», хотя и не выступали против присовокупления к ним международных «откликов» на революцию. В замыслах Поршнева получалось, что весь XVIII век был «кануном» Революции и что она была подготовлена ходом всемирно-исторического развития, а не только процессами, происходившими во Франции в конце Старого порядка.

«Восхождение от одной эпохи социальной революции к следующей»[646] сделалось для Поршнева путеводной линией всемирно-исторического процесса. Кредо ученого замыкалось на учение о социальной революции, единой и перманентной, проходящей через все этапы человеческой истории, охватывающей все эпохи и все страны. А опорой стали догматы формационной теории, адаптированные и истолкованные Поршневым по-своему.

Отстаивая эту позицию, Поршнев разошелся с большинством не только медиевистов, но и античников. В работе «Генезис социальной революции», написанной в 60-х годах в качестве главы для неопубликованной монографии «Докапиталистические способы производства», он писал: «Советские историки решительно отказались принять формулу И.В. Сталина “Революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации”. Любопытно, что эта формула встретила оппозицию специалистов еще при жизни Сталина, в разгар культа его личности. Это неожиданное мужество питалось разными источниками. Одни видели в этой формуле чисто фактическую неосведомленность. Никакой одноактной революции в конце классической античности не было, не было и изолированного от других слоев трудящихся чистого движения рабов. Однако этот мотив выглядит академическим прикрытием, ибо ведь Сталину прощались не менее схематичные упрощения истории». «Борьба с формулой Сталина, – заключал Поршнев, – послужила предлогом или поводом для исключения идеи социальной революции на пороге древней и средневековой истории»[647].

В 50–60-е годы Поршневым было подготовлено несколько статей о специфике рабовладельческой формации и о концепции «азиатского способа производства» (АСП). Критика последней была характерной для Поршнева на всем протяжении его творчества, начиная с 30-х годов. Он доказывал, что добавление АСП в формационную теорию полностью ее разрушает и что для преодоления противоречий между закрепленной в «Кратком курсе» «пятичленкой» и накопленным массивом новых фактов возможна неразрушающая модификация первой.

Поршнев предложил изящную концепцию перехода к феодализму от рабовладельческой формации, указав на двуединство, образуемое рабовладельческим государством с периферией, которая поддерживает его не только экономическими, но и главным образом людскими ресурсами. Этими особенностями своего воспроизводства рабовладельческая система отличается от феодальной и наиболее ярко – от буржуазной: в последних «основной производящий класс» вполне «уживается» внутри государственных границ.

Поршнев утверждал, что описанная им специфика рабовладельческого общества может быть обнаружена по всему миру: «Великие рабовладельческие державы древнего Ирана, древней Индии, древнего Китая, эллинистических государств Азии были окружены такими же океанами бьющихся об их берега варварских народов». То был «внутренний антагонизм древнего мира как поляризованного целого» и «чем глубже становилась эта поляризация, чем отчетливее она материализовалась в форме всяческих “китайских стен” и “римских валов”, тем неизбежнее приближался час прорыва»[648].

«Феодальный синтез» представлялся таким образом аннигиляцией двух частей рабовладельческой системы. Если поршневское «системосозидание» предполагало в принципе свободный полет научной фантазии, особый дар творческого воображения[649], то системные блоки, напротив, поражают порой, как в случае с формационным учением, чрезмерно жесткой «материальностью».

Особенность поршневского отношения к взаимосвязи различных сфер человеческого бытия можно выявить в его общем подходе к истории общественных идей. Ту же борьбу народных масс Поршнев исследовал через отражение «дыхания народа» определенной исторической эпохи в интеллектуальной и общественной деятельности выдающихся исторических фигур.

Внимание Поршнева привлекают отношения науки и религии, генезиса религиозных учений, истории христианства. Так появляются «Эпоха Коперника» (1955) и «Кальвин и кальвинизм»[650]. В начале 60-х Поршневым было подготовлено исследование о Иисусе Назарянине, его соратниках и его времени, о собирании христианских сект в единую церковь после поражения восстания Бар-Кохбы (132–135 гг.)[651]. По воспоминаниям И.З. Тираспольской[652], в 1971 или в 1972 г. Поршнев подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на книгу об Иисусе Христе для серии «Жизнь замечательных людей».

Кохбы (132–135 гг.)[651]. По воспоминаниям И.З. Тираспольской[652], в 1971 или в 1972 г. Поршнев подал в издательство «Молодая гвардия» заявку на книгу об Иисусе Христе для серии «Жизнь замечательных людей».

К происхождению религий Поршнев подходил с тех же классовых позиций, что и к изучению народных движений, рассматривая эволюцию народных верований в классовых обществах как выражение социального антагонизма. С таких позиций и генезис христианства представлялся массовым движением протеста против гнета и несправедливости существовавшего строя, выражением «теогонической борьбы классов»[653]. Иными словами, мыслилось перенесение классовой борьбы в религиозную картину мира, некий пантеизм классово-антагонистических обществ!

Народные верования оказывались для Поршнева социальной реальностью, своего рода контркультурой, которую массы созидали в борьбе против угнетательского строя с господствующими в нем моралью и религией.