бросив тело как вещественное доказательство того, что владелец отправился в геенну. Однако девица, которую после ее смерти бесы утащили в ад за то, что она поносила свою мать, воскликнула: «Проклята я и в теле и в душе!» (Hervieux, 315). Встречаются и более поразительные истории. Явившись к могиле ростовщика, который цепко держал в руках свое золото и удавил человека, пытавшегося отнять его, дьявол возгласил: «Душами их я завладел, возьму и тела их», и с этими словами забрал оба трупа вместе с их душами и отправил их в ад, бросив золото (Klapper 1914, N 158; Klapper 1911, N 31). Рушится вся дихотомия тела и души! Точно так же, когда пьяница заложил незнакомцу свою душу за выпивку и тот забрал его в ад со словами: «Кто купил коня, тому идет и уздечка», то имеется в виду намеренье дьявола завладеть и душой и телом грешника (Klapper 1914, N 163).

Как выясняется из показаний визионеров и возвращенцев с того света, душу, или ее оболочку, рвут щипцами, молотят молотами, бросают из огня в холод и из холода в огонь. Время от времени приходят известия о специальных муках, коим подвергаются отдельные грешники. Так случилось, например, с господином Теодорихом, богатым человеком, любителем широкой жизни и женщин. Спустя несколько дней после его кончины сторож церкви, покровителем которой был покойный, увидел во сне огромную колонну, высившуюся во дворе Теодориха. Она была утыкана острейшими лезвиями и достигала небес. Демоны таскали его душу вверх и вниз вдоль всей этой колонны, распевая песенку об оставленном богом и проклятом грешнике. Жуткое впечатление, какое должен был произвести этот рассказ на читателей и слушателей, вероятно, еще усугублялось тем, что автор прилагает к нему и ноты бесовской кантилены (НМ, 21).

Проповедники подчеркивают, что муки, которым преданы души умерших, при всей их несказанности, — еще не предел возможного, ибо после Страшного суда их жестокость умножится в силу воплощения души в тело. Но эти «утешительные» разъяснения не проливают света на то, какова природа различий между муками, испытываемыми развоплощенными душами в чистилище или в аду после смерти грешника, и муками навеки осужденных. Собственно, ничего иного нельзя было и ожидать, — ведь и самые представления о суде над душою непосредственно после кончины индивида и о Страшном суде после второго пришествия, как мы выше убедились, были плохо расчленены и безнадежно смешивались.

Официальной религиозности свойственно резкое противопоставление души и тела, духа и материи. Из плена земного мира душа рвется в божественные чертоги. Разумеется, все — создание бога, и католицизм враждебен манихейству, отдающему тварный мир во власть дьявола. Поэтому и плоть пронизана духом, и природа несет на себе отпечаток божественного начала, и материя не есть только косная сила, — она тоже спиритуализуется. Однако если от точки зрения теоретиков и идеологов-богословов и схоластов мы обратимся к реальной повседневной религиозной практике и к представлениям рядовых верующих, то увидим не только и, может быть, даже не столько одушевление материального начала, сколько своего рода наивный натурализм или «материализм», который размывает или затемняет, казалось бы, четкие границы между явлениями спиритуального и вещественного порядка. Трудно сказать, где эти грани стираются метафорически, а где игнорируются всерьез, но в «примерах» явственно видна подобная тенденция. Мы уже встречались с такого рода явлениями, однако склонность не различать материальное и спиритуальное встречается повсеместно, и нужно особо остановиться на ее рассмотрении.

Сжигаемая огнем разнузданности распутница, проходя по улице в своем развратном наряде, целиком сожгла весь город (ТЕ, 152). Здесь явная метафора, как и в рассказе о рыцаре, который, стремясь приблизиться к Богу, посетил то место на Масличной горе, где бывал сам Господь, и там скончался. Близкие ему люди пригласили врача, чтобы установить причину смерти. Узнав, что умерший был преисполнен любви к богу, врач заключил: его сердце разорвалось от великой радости. Вскрытие подтвердило анамнез: сердце оказалось разорванным, и на нем была надпись: «Amor meus Jesus» («Иисус — любовь моя») (ТЕ, 311). Это — о божьем избраннике. А вот прямо противоположное — о богаче, смерть которого буквально воплотила евангельские слова «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф., 6:21). Он умер, находясь за морем, и нужно было вынуть из тела внутренности, чтобы отвезти их на родину и там похоронить (по общему правилу, человека хоронили у него на родине, в его церковном приходе). При вскрытии сердца не обнаружили. Но когда отперли его сундук с сокровищами, то в нем оно нашлось (ЕВ, 413; Klapper 1914. N 159). Материализацию метафоры можно видеть и в рассказе о кельнском бюргере, постоянно читавшем на ходу молитвы, — после своей смерти он явился родственнику, и на ногах его было начертано: «Ave Maria gratia plena» (DM, XII: 50). Монастырский писец, который своею рукой переписал много книг, заслужил награду на небесах. Через два десятка лет после его кончины, при вскрытии его могилы обнаружили, что правая рука писца осталась совершенно нетронутой тлением и живой, тогда как остальное тело обратилось в прах. Свидетельством чуда служит эта рука, — она хранится в монастыре (DM, XII: 47).

Как интерпретировать ранее приведенные «примеры» об адвокатах, которые при жизни красноречиво отстаивали дело не тех, на чьей стороне право, а тех, кто им лучше платил, и поэтому после смерти у них либо вовсе не оказалось языка, либо он продолжал неустанно шевелиться, либо же распух и вываливался изо рта? Ниже будут приведены рассказы о ростовщиках: у одного и после смерти руки продолжали двигаться, как если б он считал деньги, а деньги другого, положенные в ящик вместе с деньгами монастыря, пожрали их. Что означают сцены с бесами, которые шныряют среди ленивых и небрежно молящихся монахов, подбирая непроизнесенные слоги псалмов, и набивают ими полный мешок с тем, чтобы предъявить их при обвинении нерадивых на Страшном суде? Некая женщина, с которой другая непрерывно ссорилась, расстелила перед ней свой плащ и сказала: «Госпожа, мне очень пригодится твоя брань для уплаты отягчающих меня долгов и для изготовления вечной короны (то есть ее смирение, с которым она выслушивает брань, зачтется ей на том свете), — так набросай же мне побольше ругани в этот плащ?» (ЕВ, 241). Руководствуясь тою же самой логикой, упоминаемый Жаком де Витри мужик отправляется в город купить песен для праздника, и некий прохвост продает ему вместо мешка кантилен мешок с осами, которые пережалили всех простаков, собравшихся в церкви (Frenken, N 78). Здесь приходится вспомнить другого кельнского горожанина, который в предвиденье, что на Страшном