— Олсуфьево! — сказала Параша. — Нашего барина усадьба.

— Вот и славно! — порадовался полковник. — Не заблудимся. Поручик, снаряди туда разведку. Пусть посмотрят, как поспособнее нам эту крепость взять.

— Буслаева пошлю.

— Дозвольте и мне, — поднялся Волох.

— Добро.

— И я с ними, — вступила Параша. — Эти места хорошо знаю. Может, что и подскажу. С мальства при кухарках в людской состояла.

— Мало тебе досталось? — поморщился старый князь.

— Так досталось, барин, что теперя и бояться нечего.

Разведка ушла. Затих вдали конский топот. Совсем тихо стало, только несмело попискивали вблизи малые птахи, да нахально и грубо, будто ругались меж собой, хрипло каркали вдали ненасытные вороны.

Воздух был холоден и свеж. Он словно ждал той поры, когда закружат в нем первые снежинки — колючие и невесомые, разведчики наступающей зимы.

— А хорошая пора подступает, Алешка, — тихо, с удовольствием проговорил старый князь, подбрасывая носком сапога послушно шуршащую листву. — Сейчас бы в поле, в рощу — по чернотропу. Лес прозрачен, тих, дремлив. Висит над ним ранний месяц. Солнышко светит мягко, будто тоже задремывает, клонясь к деревьям. Вдруг, Алеша, сороки застрекотали, гончаки залились — русака подняли! Славно.

Алексей слушал с улыбкой.

— А на Покров! Первый снег… Чистый, как сон младенца. Пороша… Эх! Я прошлой осенью разом четырех косых заполевал. Праздник! Бивак устроили. Матушка твоя тоже подъехала, в коляске еще, не в санях. Румяная, веселая, да закапризничала. От почек заячьих отказалась наотрез. Это, сказала, безнравственно — беззащитных зайчиков убивать. «Эх, Таша, — говорю ей, — а цыпляткам головы рубить и для того их выращивать — это нравственно?» Обиделась…

Соскучился старик. Не хватает ему с матушкой поругаться.

— Устал ты, батюшка. Надо бы тебе домой ехать. Поезжай в Братцево. Поправишь дом, наведешь своей рукой порядок, отпишешь матушке. Вернутся они — и тебе спокойней станет. Болит ведь за них душа тревогой, я вижу — не скроешь.

— Болит… Болит… Скажешь ты… Да я их обеих в первую голову высеку. По-нашему, по-дворянски. За все ихние фокусы. А уж потом на охоту.

— У нас, батюшка, сейчас другая охота… Войне-то скоро конец. Езжай.

— Не поеду. — Упрямо мотнул головой, едва не сбросив с нее кивер. — Пока супостата за порог не выкину, домой не вернусь.

Разведка удалась. Прошла скрытно, без потерь. Буслай подробно расписал положение дома в окрестностях — Параша ловко провела отряд тропкой в роще на зады усадьбы. Откуда все удалось хорошо рассмотреть и придумать план нападения.

— Диспозиция, господин полковник, такова. Барский дом стоит в ложбиночке…

— Эк, несуразно как он дом-то постановил.

— Это не он, — объяснила Параша. — Дед его строил.

— Ну и дурак. Издавна барские дома на взгорках становили.

— А тут на взгорке церква стояла. Старый барин и рассудил: негоже, мол, человечьему жилью над Божьим домом возвышаться.

— Вон как! Знать, не дурак.

— Разрешите продолжить? — Буслай взял перо, стал черкать на обороте карты. — За домом — взгорок, вот здесь барский пруд. Охвачен в этой части плотиной.

— Это ты к чему?

— Сейчас объясню, господин полковник. Оружие ихнее с зарядами за домом спрятано…

— А чуть выше — плотина? — смекнул полковник. — Алешка, саперы у нас есть?

— Найдутся.

Выступили рано утром. Кони осторожно ступали по твердой траве, покрытой инеем. Позади колонны, замыкая, тарахтела бричка с двумя бочонками пороха, плотно накрытыми от сырости рядном. Алексей и Буслаев ехали рядом. Буслай был весел и беспечен. То напевал, то насвистывал.

— Знаешь, о чем думаю, поручик? Я думаю, как мы после войны жить будем?

Алексей поправил на плечах плащ, зябко поежился.

— Что ты молчишь, Алешка? Что ты не спрашиваешь? Я много об этом думаю. Знаю: теперь я совсем другой стал. Понимаешь? Что-то во мне зародилось новое. А старое, Алеша, как-то перевернулось. Черт! Не могу объяснить! Но будто у меня третий глаз во лбу раскрылся.

— Повзрослели мы. Многое повидали. Многое испытали. Многое поняли. Повзрослели…

— А может, постарели? Я Заруцкого о том же спросил. Знаешь, что он ответил?

— Откуда мне знать?

— Он так сказал, Алеша. «На войне я понял, что жизнь не только одна, но она еще коротка и неустойчива. Если останусь в строю, буду жить новой жизнью».

— Это как же? — Алексею стало интересно.

— Говорит: «В первую очередь закажу благодарственный молебен, а потом — во все тяжкие. Мало я пользовался жизненными дарами, буду восполнять. По всем стезям. Вино, цыгане, карты, женщины, театры»…

Алексею стало смешно и грустно. Даже нелепо как-то. Да для того ли дана человеку его бесценная жизнь? И он тут же подумал, что всего несколько месяцев назад он сам жил такой жизнью и не задавался трудными вопросами.

— Что ты молчишь, Алешка? — настаивал Буслай.

— Добавить нечего. А слова твои повторить нет нужды.

— Ты знаешь, — Буслай заговорил тихо, словно боялся, что его может услышать кто-нибудь еще кроме Алексея. — Я на войне совсем по-другому увидел наших солдат, крестьян. Особенно после Бородина. И озадачился. Ну, вот мы с тобой — дворяне, служилые люди, сражаться и умирать за Отечество наш долг. А они? За что сражаются и умирают эти люди? За свою нищету, за свое бесправие, за вековое рабство свое? Нет! Значит, за что-то высокое и светлое, что они чувствуют в своей простой душе. Но вот что? Нам не понять.

— Да ты бунтовщик, Буслай, — улыбнулся Алексей. — Смотри, вот так-то при Измайлове не проговорись.

— Не шути, Алешка. Что-то не так у нас устроено на Руси. Что-то нужно сделать. Да вот что?

— Где ж мне знать?

— Пустые мы люди. Пусто жили.

Алексей не успел ответить — их нагнал Волох.

— Ваши благородия, осмелюсь доложить: подъезжаем.

Остановились. Уже смеркалось, разгоряченные лица остужал резкий ветерок. У Алексея ныла спина и затекли ноги: весь день в седле, раз только остановились оправиться и покормить лошадей.

— Вон в той сторонке, — Волох указал плетью, висевшей у него на руке, — овражек пологий, с дороги не видный. Затишок. Там до утра перебудем. Ладно ли?

На дороге, в оба конца, оставили пикеты, свернули, прошли еще неубранным полем с две версты. Расположились, расседлали коней. Коневоды отвели их на лужайку, стреножили.

— Костры палить малые, — распорядился Буслай. — Песен не играть, пляски позабыть.