— Подумай, канцлер. А ты, Прасковьюшка, ступай. Герцогиня твоя герцогиней и останется. Что-то сдаётся мне, плакать по ней ты не больно станешь. Ступай.

— Думается мне, ваше величество, приезжать герцогине в Петербург надобно не по-родственному — по правилам иноземных государей.

— И то верно. Всё невестке растолкуешь. Она хоть и повсхлипывает, а сообразит. Так и Анна лучше себя держать станет.

— Ну, Гаврила Иванович, все дела, кажись, перерешили, обо всём с тобой столковались, пора и честь знать. Время позднее.

— Государь, тут ещё одно...

— Что ещё? До завтра не потерпит?

— Потерпеть может, государь, но это просительница и давненько дожидается.

— Где дожидается? Кто?

— В карете.

— Да ты почём знаешь?

— Сам ей присоветовал: глаза не мозолить, а в случае чего незаметно и отъехать.

— Скажи, тайны какие. Ну, Гаврила Иванович, никак ты в дела амурные какие на старости лет ввязался.

— Я-то нет, а вот помочь и впрямь согласился.

— Да о ком речь?

— О госпоже Монс.

— Что-о-о?! Это у тебя в карете госпожа Монс сидит?

— Так и есть, ваше величество. Очень уж просит аудиенции у вас. А без посредника решительности не найдёт. Опасается.

— Что ей нужно?

— Ничего не говорила, ваше величество.

— Плакала?

— Не видал я что-то, чтобы Анна Ивановна когда слёзы лила. Нрав не тот.

— Изменилась? Сильно?

— Изменилась? На словах не расскажешь. А, кажется, красоты былой не потеряла.

— Отошли прочь — не о чем мне с ней говорить. Хотя... Зови. Так проще будет.

От неожиданности кровь в голову ударила. Все годы вроде бы рядом, в одном городе, а как за каменной стеной. Весточки единой о себе не подала. Прошения какого. И все молчали — гневу царского боялись. Да если по совести, какой гнев — обида одна. Горьчайшая. И по сей час на зубах скрипит, полынным настоем горло перехватывает.

— Госпожа Монс, ваше величество.

— Ступай, Макаров. Больше ты мне не понадобишься.

— Ваше царское величество...

В реверансе придворном самом что ни на есть глубоком присела, едва ручкой пола не коснулась. Как те дамы в Версале. Туфельки самый кончик приоткрыла. Только что не улыбнулась.

— Хотела меня видеть, Анна Ивановна? Говори, в чём твоё дело? За братца, что ли, Видима хлопотать решила? Так он и сам за себя постоит. За три года службы полным молодцом себя показал.

— Я благодарю вас за Вилима, ваше величество, но вряд ли моя благодарность послужит ему на пользу. Я могу только в душе молиться за милостивого монарха.

— И за ваших родителей, которые наградили Вилима умом, отвагой и настоящим бесстрашием. В кампании Полтавской он выказал себя одним из лучших. Но раз это не его судьба, то в чём ваше дело?

— Я решилась просить ваше величество проявить своё великодушие и в отношении сестры заслуженного офицера. Я прошу вас дать мне разрешение на брак.

— Вот как! И кто же твой избранник, Анна Ивановна?

— Барон Кейзерлинг, ваше величество.

— Что?! Твой амант?! Это столько лет вы остаётесь верны этой вашей амурной истории?

— Барон Кейзерлинг никогда не был моим амантом, ваше величество.

— Врёшь! Врёшь, Анна Ивановна, был! Иначе бы...

— Я никогда не осмелилась бы возражать монарху, но правда мне дороже, ваше величество. Барон Кейзерлинг НИКОГДА не был моим амантом.

— Ты ещё поклянись мне в этом на Евангелии!

— Могу поклясться. Но в вашей комнате, кажется, нет священных книг. Велите принести.

— Почему же раньше не поклялась?

— Потому что вы от меня не требовали этого. Вы отвергали всякие доказательства моей невиновности.

— Всё было и так ясно.

— Тогда бесполезно к этой теме возвращаться. Прошедшие годы принесли столько злого, что счесться сегодня уже невозможно.

— А Кейзерлинг все эти года ждал тебя?

— Я не спрашивала и не имела права спрашивать отчёта с барона. Да, барон бывал в моём доме достаточно часто, и своё первое предложение он сделал мне семь лет назад.

— И он настолько пришёлся по сердцу тебе, что ты через семь лет готова стать его женой?

— Да, ваше величество, я почту это за честь.

— Это для тебя честь, это?

— Ваше величество, я всего лишь дочь виноторговца.

— Кейзерлинг собирается оставить должность прусского посланника и уехать с тобой?

— Ни в коем случае, ваше величество. Его живейшее желание продолжать службу при вашем дворе. Я буду иметь возможность часто видеть русского царя. После многолетнего домашнего заключения.

— Ты по-прежнему танцуешь?

— Не знаю, ваше величество. За все эти прошедшие годы мне не приходилось танцевать, да и годы...

— На тебе они не сказались. Пусть барон просит у меня твоей руки. Раз ты так настаиваешь, он её получит.

* * *

Пётр I, Екатерина Алексеевна

Кто спорит, была победа под Полтавой. Праздновать её можно как угодно шумно. В Москве. Пётр Андреевич Толстой качал головой: государь — чистое дитя. Нарадоваться не может. Только не так-то прост Каролус, как хотелось бы, ой не прост!

Укрылся в Молдавии — чай, не в Швецию свою уехал. Значит, кончать военных действий не собирался. Значит, ухо держать востро беспременно следует.