И опять же вполне возможно, что это его сердце запело. У поэтов есть печальная манера приписывать сердцам вокальные способности. Джонатан был скептиком, но теперь уже не настолько скептичным, как прежде.

И дыхание… Дыхание стало приносить свежесть и доставлять удовольствие. Как будто он задышал впервые после долгого перерыва. Воздух пьянил!

– Чему ты улыбаешься, Джонатан?

Отец удивленно разглядывал сына.

Джонатан вздрогнул.

Он совсем забыл, что сидит с отцом за одним столом. Но даже тот факт, что они сидели вместе и дышали одним воздухом, не испортил ему настроения. Его отец, казалось, тоже выглядел намного свежее.

– Какой прекрасный день! – сказал наконец Джонатан.

Отец повернулся и, бросив взгляд на низкие облака за окном, слегка нахмурился.

Но когда повернулся назад к сыну, того уже след простыл.

Они не произнесли ни слова, когда Томми на стук открыла ему дверь. Молча шли по лестнице. Молчали, проходя коридором.

И в течение неправдоподобно долгой, наполненной пониманием паузы, когда Томми привела Джонатана к себе в комнату, где трещал огонь в камине, а в середине небольшого стола стоял чайник, они продолжали молчать.

В конце концов Джонатан тихо спросил:

– Скучала по мне, Томми?

Пауза.

– Разве мы не виделись совсем недавно? – Томми изо всех старалась говорить так, чтобы в голосе ее прозвучала скука.

Джонатан лишь слабо улыбнулся и произнес одними губами: «Лгунья».

Она засмеялась и резко отвернулась. Вид у нее был беспокойный. Два небольших пятна краснели на скулах.

– Ты хорошо выглядишь, – вежливо сказала Томми. Что было забавно, потому что она еще ни разу не взглянула на него.

– Ну естественно. Почему ты ничего не рассказываешь о своем опасном деле?

И пока Резерфорд ходил у них над головами, Джонатан выслушал объяснения Томми.

Это было, конечно, чистейшей воды безрассудство. Другого он и не ожидал. Сумасшествие, страшный риск, сплошная глупость и донкихотство.

Во время продолжительной паузы, усваивая сказанное, он исподтишка оглядывал ее, пытаясь найти новые следы от ран или какие-нибудь другие отметины, и с несказанным облегчением не обнаружил таковых, и первым его вопросом был:

– Мне надеть повязку на глаз?

– Повязку?

– Может, парик?

– В смысле, как у адвоката?

Джонатан вздохнул с досадой.

– О, ради бога! Я – вылитый мой отец. По крайней мере, сильно его напоминаю. А он человек известный. Если у надсмотрщика есть хоть капелька ума, он сложит одно с другим и поймет, кто я такой.

– Во-первых, у надсмотрщиков нет и капельки ума, в особенности у этого. И никто в мире не поверит ему, даже если он сложит одно с другим. Во-вторых, мы воспользуемся твоей репутацией. Твоим привычным для всех образом. У всего имеется свое предназначение, включая и твой образ, которым ты в последнее время несколько тяготишься. Думаешь, его возможно как-то замаскировать? – снисходительно поинтересовалась Томми. – Будешь переживать, если не получится?

Джонатан холодно смотрел на нее.

– Я вообще не собираюсь ничего делать, – наконец сказал он. Это прозвучало как угроза.

Томми весьма неубедительно изобразила раскаяние.

– Я думаю, все пройдет так быстро, – это необходимо сделать очень быстро! – что никакой маскировки не потребуется. Более того, я считаю, что лучше всего, если ты будешь выглядеть именно так, как сейчас.

– Это как? Как воплощенное желание?

Она коротко улыбнулась и покачала головой, но щеки у нее слегка порозовели.

– Как Джентльмен с большой буквы.

– А чем ты займешься, пока я буду осматривать фабрику от лица владельца?

Фабрику, по иронии судьбы, ту самую, которую так хотелось заполучить его отцу, и сильнее с каждым днем, только потому, что он пока не смог ею завладеть. Фабрику, которую желал и герцог Грейфолк.

– Буду отвлекать надсмотрщика.

– И как тебе это удастся?

– О, пожалуйста! – Томми только рассмеялась.

Да, у нее это получится. Джонатан позволит ей это сделать.

После двух часов езды в наемной карете, которой правил какой-то тип, – Томми поверила в то, что, получив деньги, он будет держать язык за зубами, – они увидели вдали светившееся в солнечных лучах огромных размеров здание из красного кирпича. Его пять этажей с узкими, равномерно расположенными прямоугольными окнами возвышались над акрами лугов и живописной лесистой местности. Вполне пристойное на вид сооружение, бесконечное количество труб коптили черным дымом голубое небо. Рядом мерцала на солнце река. Позади основного здания, в добрых ста футах, стоял дом, судя по всему, спальный корпус для детей. Всегда на запоре, как сказала Джонатану Томми. Всегда запертый и охраняемый. И окруженный стеной высотой раза в два выше Джонатана.

На такую стену не вскарабкается никакой ребенок, можно и не мечтать.

Это символизировало все, ради чего жил его отец, – прогресс, потенциальные возможности и прибыль.

Невероятную прибыль! И Джонатан почувствовал, как кровь лихорадочно заструилась по жилам. Закололо подушечки пальцев.

Он ясно представил себе, как это происходит: прибыль создавалась потом и кровью детей.

Разве можно позволять себе наживаться на детском труде?

Он повернулся к Томми, потому что кто еще мог его понять?

А отец знал об этом? А герцог? Им что, было все равно?

Мальчика звали Чарлз Уилкерсон. Чарли – для краткости. Ему было восемь или девять лет, а может, и меньше – никто точно не знал. Тщедушный, маленький парнишка, которого надсмотрщик бил нещадно и не один раз. Благодаря своим связям в работном доме Бетнал-Грин Томми узнала, что примерно год назад Чарли продали на фабрику, где он стал сборщиком мусора и вязальщиком. Это означало, что ему постоянно приходится шнырять между гигантскими, непрерывно движущимися станинами и маховиками, чтобы выметать из-под них клоки хлопка, которые могут забить станки, отчего те остановятся и нанесут тем самым ущерб коммерции, а еще бегать между станками и связывать порванные нити.

Сборщики мусора, объяснила Томми, часто бросаются на пол плашмя, пропуская над собой крутящиеся колеса, иначе можно лишиться головы. Вот почему на таких работах используются самые маленькие дети.

Бывало так, что у детей волосы затягивало в колеса. В результате с них срывало скальпы.