Легко, на ходу, разоблачается путник, который наконец сбрасывает свой реквизит — пару тачек, что защищают его от земли. Свой член он пускает в свободное пользование, чтобы его изображали на стенах наряду с прочей рекламой «Спорта и бильда». Это было неотвратимо, чтобы земля, в конце концов, забрала его себе, пусть каждый отправляется к своему производителю — Филипсу, Грундигу, Сони, — ибо материальное передаётся банку, где оно вкалывает, но всё равно будет вырублено до уровня, когда его счёт одновременно и есть и нет или меньше, чем нет, ибо он не рос вместе со своим хозяином. Да у своего и не бывает никакого хозяина. Но плотское и земное принадлежит земле. Эдгар покажется нам ещё не раз, но это не он.

СЛАВА ТЕБЕ в твоём благородстве, мать. Твоя концессионная мамархия всегда давала нам силу додумывать чужие страны до конца, при этом мы проскальзывали в их чрева, каждый что кукушка, которая выкидывает из гнезда другой женщины её детей, играючи преодолевает тысячи километров, чтобы эти гигантские, вымощенные мёртвыми расстояния присвоить себе. Только поэтому мы остаёмся вечными детьми и можем соваться куда хотим. У нас слов не хватает, чтобы назвать всю нашу добычу.

Кишмя кишат подсобные рабочие вокруг машины, лежащей вверх колёсами, которая не двигается, потому что пережила такую аварию. Муравьи, жуки с канатами и тяжёлыми агрегатами охватывают этот металлолом. Самоуверенные женщины на террасе, что копаются в остатках торта, имеют наилучшие виды. Жертвы этого плохо законченного походного дня уже удалены. Они выползают из своих личин и распределяются по местности. Наконец-то они смогут спокойно осмотреть то, что для живых закрыто после 17 часов. Таковы они, мёртвые, — честолюбивые, как мы: нет бы с визгом удовольствия топтать свою земную оболочку и брать на абордаж вагончики «дороги призраков», они ещё и надуваются в своих нейлоновых мешках из кожи: может, сердятся, что законсервированы в них, а не в массивных банках для продуктов. Они и сами себя распинают, растопчут. Но быстро затихают, всюду авторитеты и автораритеты, из которых надо успеть вовремя выпрыгнуть, из-под кузова, на котором написаны их имена и который ещё может создать им проблемы. Непосредственно после смерти можно чувствовать себя сокровищем, лежащим на ладони, но Слово-то упущено, и, кажется, больше никто его не поймает, хотя авария произошла совсем недавно, да только что. С этой старой женщиной каким-то чудом почти ничего не случилось. Она контуженно сидит на лугу, на ней её сумочка, которую она прижимала к себе, как ручное животное, — ведь никогда не знаешь, кто окажется на соседнем месте, и, всё ещё одёргиваясь, эта женщина энергично дёрнула за свои голосовые связки. Она криком зовёт свою дочь, которая, кажется, навеки ускользнула от неё, хотя столько любви посеяно в её всегда равнодушные черты. Подсобные рабочие в яркой одежде очень стараются, надо сказать, чтобы дочь, госпожа Френцель, не уснула навеки на этом чужом участке земли. Дочь не дышит. Вид у неё уже совсем бледный. Тело как у надувной болтающейся куклы, которая уже зациклилась в невидимом петушином бою на выжидательных кругах, и её подтолкнули. И эти раскрытые глаза, вы только посмотрите! Будто две тёмные изюмины впечатаны в тесто лица, но где впечатления, которые они должны были запечатлеть здесь? Люди делают вид, будто в этом колодце — человеке — что-то спрятано. Мать в своём возрасте может уже не строить гнёзд, но её дитя должно вернуться в домик на одну семью, состоящую из двух женщин, этого мать категорически требует от самодеятельной группы горноспасателей. Так быстро не получится, спасатели скоро прибуду, но дама мёртвая или всё равно что мёртвая! Под шорох пластиковых накидок, на которых красным намалёван обычный знак крестоносцев, наконец прискакали рыцари-спасители. Их кони попали в пробку и теперь роют землю копытом, потому что машина скорой помощи застряла посреди луга. Сомкнула ряды толпа зевак, которые уж точно не скоро забудут, как они хоть и могли смотреть, но сами при этом смотрелись с большим презрением со стороны камеры. Им будет испорчен весь вечер, если они потом увидят себя! Телевидение подоспело и всем раздало по номерку, сменные знаки, на которых стояло «ужас» и «катастрофа», их можно было применять во многих случаях. Плотное кольцо вокруг дочери, она, кажется, мёртвая, не дышит, не шевелится, но стоп! — едва уловимое движение, ветер, от руки которого она ускользнула? Мать ревёт и воет, два опорных столпа топчутся около неё и накладывают на неё руки, как на плечи платок. Возьмите себя в руки! Дочь мертва или очень тяжело ранена. С какой всё же ловкостью её душа выпросталась из тела! Но стоп! — шагу нельзя сделать безнадзорно среди этого леса зевак: чёрный жучок выползает из правой ноздри лежащей — какое милое оживление, оно понравилось бы любому мёртвому. Вот ведь почему многие наши сограждане так оживлены не по годам — потому что даже смерть в последний момент испуганно отпрянула от них, увидев их жилища. Толпа дивится и пятится назад. Чёрненькое насекомое, паук? — произносится нараспев, как имя, брошенное в колодец, кладезь чужой веры, и вдруг оказывается, что то был всё же камень. В этом случае ручеёк крови, вытекающий из носа, как раз и показался насекомым, перебирающим крохотными лапками. Кровь вытекла из носа и запеклась пятном странного очертания, как будто воля молча тянет из тела жизнь. Но кровь так быстро не затвердевает. Не так быстро теряет подвижность. Эта женщина, должно быть, теоретически мертва, если посмотреть на состояние молодого человека, который сидел в микроавтобусе рядом с ней. Врач смотрит, светит, постукивает, прислушивается, шевелит её суставы, заглядывает, ставит укол и ждёт. Тело перед ним отнюдь не выпадает из своих сочленений, хотя на первый взгляд так и казалось. Понимай кто как хочет. Мать напрягается: её сокровище ведь не уйдёт от неё, ведь она, в конце концов, всю себя положила на его бытие! Её убеждённость постепенно снова оживает, вот её дитя, казавшееся мёртвым, уж снова свеженькое и бежит вприпрыжку, пуника-пруника, к «Пуника-оазису», из которого будет пить фруктовый сок, для любого возраста живительный глоток. Госпожа Френцель-мл. садится, чтобы устроиться по-другому. Мать разражается слезами и лишается разума, когда Карин, лелеемая дочь, выпрямляется, — этого же быть не может! Так из шланга внезапно вырывается вода, жизнь снова начинает пульсировать в резиновой оболочке, и трубка гордо поднимается и извергается навстречу своему спасению. Врач и вся подсобная сила немало удивлены. Ещё за секунду перед тем не дышала, а тут на щеки пробился почти неестественный румянец, как будто смерть внезапно прекратила очередное поучение. В красивой убеждённости, много раз распятый и перекрещённый, врач и помощник говорит о границах своего знания, о вечной радости и непреходящем смешении товара и денег, приготовленных для него в закрытом конверте. Но как это чёрненькое насекомое попало в нос жертвы? Мы ведь знаем, что это была загустевшая капелька крови: она и сейчас на месте, тёмная, под самой границей ноздри, которая кажется из-за этого пятна неестественно увеличенной. Кажется, она отделалась носовым кровотечением. Сгусток крови лежит на склоне к губе, на краю леса, где ноздря, как туннель, ведёт в череп. Мать уже трёт верхнюю губу носовым платком, но пятно не оттирается. Мать колеблется в уверенности, что дочь отделалась такой мелочью, тогда как вокруг таскают мёртвых, к которым в принципе принадлежит и дочь. Но вот странно: верная скала носа не отдаёт своё чёрное домашнее животное, тут не помогут никакие сочувственно от праща, а выстрелить они не могут. Они расхаживают по саду в котором, кажется, что-то разлагается: стоит вонючий дух, хотя и придерживается своих предписаний и чтит границы забора. Словно огнемётом заброшенные розы шипят из кустов — они нынешние или сегодняшние? Так легко умереть, и всё же смерть так трудно поддаётся пониманию. Эти розы с их манящей тайной! Они клонятся от тяжести к земле, которую они хотели попирать в этом автомобиле, они пускают усики над дверцей, будто душу там хотят пристроить, но на табличке написано, что она, к сожалению, должна оставаться снаружи. Как будто эта машина тут уже недели простояла. Но ведь она здесь только со вчерашнего дня, раньше её никто не видел. Группа путешественников отделяется и топает, будто цепями прикованная к своим посохам, огромными крюками огибая клумбы, — маленькая экспедиция, которая пытается прорваться сквозь садовую калитку, через дыру в живой изгороди, которую якобы знал их предводитель. Но лаза они не находят и бессмысленно блуждают среди салата и капусты, чтобы постоянно на что-то наступать, что оставляет на их ботинках тёмное пятно. Кажется, пансионат немного притонул в навозе. Чего это овощи так попёрли в ботву, что чуть не до колена людям достаёт? И дом не ниже ли стал, чем вчера? Небесная влага, осевшая на стёкла машины, беспокоит одного господина, омрачает его глаза и ищет точку опоры внутри машины, но не находит её. Все окна запотели, как будто там дышало целое живое стадо. Один из собравшихся указывает другому, что на заднем сиденье можно с большим трудом разглядеть ручку теннисной ракетки. Но никакая сетка не натянута, никакие мячи не летают по полю, как злые ангелы; но что это? — капот мотора никак ещё тёплый! Как будто этот лучший друг человека ещё недавно был обитаем. А это разве не рука виднеется?