И все же на этот раз даже у Екатерины мелькнула мысль, что, «видать, купчина отвалил за ходатайство не поскупившись!».

И действительно, Иван Варфоломеевич, то ли с устатку, то ли хватив лишку по прибытии в столицу «опосля долгой дороги» и не выспавшись, не на шутку растрогался, описывая неисчислимые подвиги Шелихова при покорении Сибири, освоении Алеутских островов и покорении Американского континента. Дрожащим голосом взволнованно вещал Якоби, перейдя для образности почти на былинный язык, как Шелихов, «обряши народы сих земель, дикие и неприкаянные, под державную длань твою, Государыня, и указав им, просветительским перстом своим, на Православие, как единственно верную тропу к вере, спасению и торжеству разума, возродил их к новой жизни, приведши в лоно церкови Господней!»

Стоявшие рядом с Екатериной, по одну сторону Безбородко, а по другую Воронцов аж крякнули, переглянувшись с одобрением.

Однако на Екатерину, которая как раз накануне ознакомилась с очередным письмом капитана Биллингса, переданным ей Воронцовым, речь Шелихова особого впечатления не произвела. Биллингс, находившийся вместе с капитаном Сарычевым в картографической экспедиции у берегов Восточной Сибири, описал Екатерине «хозяйствование» Шелихова совсем другим языком. Из его письма вырисовывалась отнюдь не такая радужная картина.

— Это как же твой купец дикарей-то просвещал? — холодно прервала Екатерина душеизлияния генерал-губернатора. — Он что, по-ихнему говорить выучился? Или, может, они по-русски вдруг разом уразумели?

Но Ивана Варфоломеевича тоже голыми руками взять было не просто.

— МирАкль, матушка! Истинный мирАкль,[20]— обнес размашистым крестом увешанную орденами и медалями грудь губернатор. — Вот тебе Бог во свидетельство, всею численностью своею оборотилися в тот же час в лоно Церкови православныя, да просилися под скипетр твой священный, владычица!

Кому тут верить?

С одной стороны, Биллингс, заваливший ее письмами, где деяния Шелихова на американских островах «с безжалостным истреблением морского бобра по всему побережью» представлялись в самых мрачных красках. С другой — Шелихов…

Правда, если учесть, что британец не скрывал, что поступил на русскую службу только в надежде, что однажды сам обоснует торговлю пушниной на Восточном океане, то доводы его справедливо казались Екатерине не вполне объективными.

В конце концов, императрица решила взглянуть на купца своими глазами и после этого уже принять окончательное решение.

1825 год, 13 декабря. Санктъ-Петербург

Четырнадцатому не нужно было смотреть на часы, чтобы понять: отпущенное ему время истекает. Время он давно научился ощущать нутром, самой сутью своей. Так же как и не нужны были никакие показания приборов, никакие осциллограммы, чтобы понимать, что напряжение в данной точке пространственно-временного континуума доведено до предела.

Он это чувствовал своей кожей, причем в прямом и в переносном смысле. Лежащий у него в кармане пространственно-временной транспортер, замаскированный под айфон, предупреждающе нагрелся уже до такого состояния, что становилось неудобно держать его в кармане. Это было предусмотрено специально, чтобы носитель транспортера не слишком увлекался.

В довершение назревавших неприятностей кучер, которого Четырнадцатый оглушил и запрятал в багажный ящик кареты под лавкой возничего, начал проявлять признаки жизни.

«Замерз, наверное, бедняга, — подумал он про себя. — Немудрено. Без тулупа, бедолага, остался!»

Четырнадцатому действительно было жаль ни в чем не повинного крестьянина, единственной ошибкой которого было предоставление своего экипажа неизвестному господину, по всей видимости, иностранного происхождения. Стремление заработать было понятно, но как это часто бывает, оно несло за собой и неминуемые издержки. Как, например, возможность получения по голове с последующим медленным замерзанием в скрюченном положении в дорожном ящике кареты. Четырнадцатый даже всерьез задумался, не накинуть ли на несчастного тулуп, и уже было расстегнул верхнюю пуговицу воротника, засунув руку под накладную бороду, но после некоторых раздумий решил эту мысль оставить. Вечерело. Снег идти перестал. Температура к ночи, по-видимому, падала. Сделалось совсем зябко.

Объехав краем Адмиралтейский луг и не выезжая на Морскую, Четырнадцатый вновь поворотил лошадь на набережную реки Мойки. Она была менее загруженной, чем Вознесенский проспект и уж тем более Невский. Он решил сделать большую дугу, доехав таким образом до Фонтанки, и уже по набережной этой реки, недавно одетой в гранит, и затем по Гороховой вернуться к Адмиралтейской площади. А оттуда, проехав сколько получится по Исаакиевской улице, выехать в последний момент на Английскую набережную, ближе к месту, адрес которого был громогласно объявлен Сайрусом.

В принципе это и являлось главной причиной, по которой Четырнадцатый находился сейчас здесь. То, что с Дмитрием сегодня ничего не случится, он знал и так, а вот этот таинственный адрес на Английской набережной почему-то сильно интересовал Центр. В этом он и собирался разобраться.

* * *

В тот момент, когда Четырнадцатый уже всерьез начал подумывать о том, чтобы остановить карету и «проверить» в коробе все более активно подающего признаки жизни кучера, раздался спасительный стук в стенку кареты. Требовали углей. Внутри кареты, несмотря на войлочную обивку, по-видимому, тоже стало неуютно. Четырнадцатый проворно соскочил с облучка и заглянул внутрь.

Дмитрий выглядел совсем неважно. Рот разбит, левый глаз заплыл, под носом и на губах застыла запекшаяся кровь. Он сидел насупившись, потирая затекшие руки. Четырнадцатый очень ему сочувствовал и даже поклялся, что, как только получит необходимую информацию, он уж точно не откажет себе в удовольствии заехать как следует в ухмыляющуюся физиономию Сайруса.

Подсыпав горячих углей в горшок, Четырнадцатый поспешил убраться, чтобы ни взглядом, ни намеком не выдать себя. Затем, открыв седельный ящик, он осторожно выволок скрученного и скрюченного, но все еще находящегося без сознания крестьянина и, прислонив его к двери первого попавшегося дома, осторожно в нее постучал. Затем вскочил обратно на облучок и пустил карету дальше.

«Мир не без добрых людей, глядишь, и отогреют несчастного…»

Хотя будущее кучера Четырнадцатому было известно. Поэтому он и остановил свой выбор именно на нем. Он знал, что мужику, в числе бесчисленного количества обывателей, суждено было завтра, 14 декабря 1825 года, погибнуть. И это небольшое «отклонение» в размеренном ходе его короткого и бестолкового жизненного пути ровным счетом ничего не меняло.

Завтра мужик, будучи не в силах вспомнить, где был, что делал и почему, собственно говоря, оказался раздетым и в чужом доме, будет отправлен «с Богом» — по совету сердобольной кухарки, приютившей его в эту ночь, — в приют Исаакиевской церкви. До приюта, однако, он не дойдет, будучи, как и многие в тот день, втянут в круговорот столичных волнений. По какому поводу они случились, с какой стати с утра понесся над столицей колокольный перезвон, почему бегали «туды-сюды охвицеры, да солдаты, да ешо цельными ротами», крича — кто Констанция, кто — Константин, а кто — Конституция, а также — кто такие «энти Кон-стин-тунции», мужик так и не успеет понять. Как и то, почему так громко ржали лошади, барабанили барабанщики и толкался все прибывающий с окраин города хмурый народ.