Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хант посмотрел на меня. Его глаза казались пустыми. Эмоции ушли, и осунувшееся лицо уже ничего не выражало.
— Вы можете это понять, доктор Скарпетта?
— Я слушаю.
— Он есть во всех нас.
— А его мучит раскаяние?
— Ему неведомы такие чувства. Вряд ли ему хорошо от того, что он совершил. Возможно, он даже не вполне сознает, что сделал. Он в смятении. Для него Берилл остается живой. Он думает о ней, снова и снова переживает их встречи и глубже всего, сильнее всего ту, последнюю, потому что в миг смерти она думала о нем, а это величайшая человеческая близость. Он воображает, что она и после смерти думает о нем. И в то же время рациональная его половина испытывает неудовлетворение и обиду. Человек не может полностью принадлежать другому человеку — вот что он начинает постепенно постигать.
— Что вы имеете в виду?
— Содеянное, вероятно, не произвело желаемого эффекта. Он не уверен в том, что они стали ближе, как никогда не был уверен и в настоящей близости своей матери. В нем крепнет недоверие. К тому же есть другие люди, имеющие больше законных оснований на близость к Берилл, чем он.
— Например?
— Полиция. — Хант помолчал. — И вы.
— Потому что мы расследуем убийство? — спросила я, чувствуя пробежавший по спине холодок.
— Да.
— Потому что мы занимаемся ее делом и наши отношения с ней более тесные, чем его?
— Да.
— И к чему это приведет?
— Кэри Харпер мертв.
— Он убил Харпера?
— Да.
Я взяла из пачки сигарету. Закурила.
— Почему?
— То, что он сделал с Берилл, было порождением любви, — ответил Хант. — То, что он сделал с Харпером, было порождением ненависти. Сейчас им движет ненависть. Опасность угрожает всем, кто так или иначе связан с Берилл. Я хотел рассказать обо всем этом лейтенанту Марино. Полиции. Но какой смысл? Он… они просто решили бы, что у меня не все дома.
Я выпустила дым и задала главный вопрос:
— Кто он, Эл? Кто убил Берилл?
Мой гость сдвинулся к краю дивана и потер лицо руками. На бледных щеках остались красные пятна.
— Джим-Джим… — прошептал он.
— Джим-Джим? — переспросила я. Пепел с сигареты упал мимо пепельницы.
— Не знаю. — Голос у него вдруг сорвался. — Я просто слышу это имя у себя в голове. Постоянно. Слышу и слышу.
Я замерла.
— Это было давно… еще в больнице «Валгалла»…
— В клинике для душевнобольных? Джим-Джим был пациентом, когда вы работали там?
— Не уверен. — Глаза его потемнели от собиравшихся в грозовую тучу эмоций. — Я слышу имя и вижу то место. Ко мне возвращаются плохие воспоминания. Меня как будто засасывает в канализацию. Это было так давно. Многое забылось. Джим-Джим. Джим-Джим. Будто паровоз пыхтит. Беспрерывно. Безостановочно. У меня из-за этого голова болит.
— Когда это было? — требовательно спросила я.
— Десять лет назад! — выкрикнул он.
Десять лет назад? Я вдруг поняла, что Хант не мог в то время работать над диссертацией. Десять лет назад он был еще подростком.
— Эл, вы ведь не работали в то время в клинике, верно? Вы сами были там пациентом?
Хант вздрогнул, закрыл лицо руками и заплакал. А когда немного успокоился, разговаривать уже не захотел. Пробормотав, что опаздывает на встречу, он буквально выбежал из дома. Сердце у меня колотилось как бешеное. Я налила кофе и прошлась по комнате, раздумывая, что делать дальше. Мысли разметал тревожный звонок телефона. Я вздрогнула и схватила трубку.
— Кей Скарпетта?
— Да, слушаю.
— Это Джон из «Амтрака». Я наконец-то нашел нужную вам информацию. Сейчас… Вот. Стерлинг Харпер купила билет на виргинский поезд двадцать седьмого октября. Обратный — на тридцать первое. По моим данным, билетом она воспользовалась. Либо она сама, либо кто-то еще. Время вам нужно?
— Да, пожалуйста. — Я потянулась за ручкой. — Какие в билете указаны станции?
— Деревни во Фредериксберге, конечная — Балтимор.
Я пыталась связаться с Марино. Его не было. Вернулся лейтенант только вечером и сам позвонил мне, чтобы сообщить новости.
— Мне приехать? — спросила я, оправившись от шока.
— Нет смысла, — донесся голос Марино. — Дело совершенно ясное. Он написал записку и приколол к трусам. Ничего особенного. Ему очень жаль, но дальше он так не может. Вот и все. Ничего подозрительного. Мы уже собираемся уходить. К тому же здесь док Коулман.
Я положила трубку. Эл Хант вернулся домой, в кирпичный особняк в Джинтер-парке, где жил с родителями. В кабинете отца он взял листок и ручку. Спустился в подвал. Вытащил из брюк черный кожаный ремень. Туфли и брюки оставил на полу. Когда через час хозяйка дома отправилась в расположенную в подвале прачечную, она нашла своего единственного сына висящим в петле.
Дождь начался после полуночи, а к утру, когда температура упала, мир покрылся стеклянной пленкой. В субботу я осталась дома. Мысли снова и снова возвращались к разговору с Элом Хантом. Меня угнетало чувство вины. Как и каждый, кого когда-либо задело самоубийство знакомого человека, я терзала себя упреками за то, что ничего не сделала, чтобы его остановить.
Я добавила Эла к списку. Теперь в нем было четверо. Двое стали жертвами злобного маньяка, еще двое умерли своей смертью, и тем не менее все четыре случая были как-то связаны между собой. Возможно, оранжевой нитью. В субботу и воскресенье я работала дома, может быть, потому, что в офисе чувствовала бы себя ненужной — ведь я находилась в отпуске. Там все прекрасно шло и без меня. Люди тянулись ко мне, обращались за советом и… умирали. Главный прокурор штата попросил о помощи, а я ничего не смогла ему предложить.
У меня осталось только одно оружие. Я сидела у компьютера, приводя в порядок мысли и записи, обложившись справочниками и держа под рукой телефон.
С Марино в эти дни мы не виделись и встретились только в понедельник утром на железнодорожной станции Стэплз-Милл-роуд. Было темно и ветрено, но воздух согревало теплое дыхание двигателей. Пахло маслом. Мы прошли между двумя поездами, отыскали свой вагон и, заняв места, возобновили начатый на станции разговор.
— Доктор Мастерсон оказался не из болтливых, — сказала я, осторожно опуская на пол дорожную сумку. Разговор с психиатром Эла Ханта состоялся накануне. — По-моему, он помнит его гораздо лучше, чем готов признать… И почему только мне всегда достаются сиденья со сломанной подножкой?
Марино широко зевнул, не потрудившись, разумеется, прикрыть рот, и опустил свою подножку. У него все работало. Поменяться местами он не предложил. Если бы предложил, я бы согласилась.