Мы с ним дружили тридцать лет — с того дня, когда он впервые появился в редакции «Панча», и Лукас постоянно внушал мне уверенность, что я хороший писатель. Наверное, многие с ним не согласятся, я и сам иногда не соглашаюсь, но я знаю, что без его одобрения писатель из меня вышел бы значительно хуже. Оуэн был скуп на похвалу, как истый преподаватель, вечно опасающийся услышать в ответ: «Если мой сын и вправду такой умный, почему он не получил стипендию?» Стоило мне написать полдюжины рассказов, как он говорил: «Не пора ли вам снова взяться за стихи?» Если смотреть на дело с более светлой стороны, можно это считать своего рода комплиментом моим стихам. А после двух-трех стихотворений он говорил: «Не пора ли вам вернуться к рассказам?» — и это можно было считать (спасибо, Оуэн!) комплиментом моей прозе. По крайней мере других комплиментов я от него так и не дождался. А вот Э. В. понимал, что невозможно быть веселым, беспечным и обаятельным в стихах или прозе, если тебя постоянно не ободряют и не уверяют, что все эти замечательные качества тебе присущи. Если я и приносил хоть какую-то пользу «Панчу», так лишь благодаря тому, что в какой-то степени они действительно присутствовали, и похвалы Э. В. помогали создать видимость, будто это дается мне без всякого труда — а только так и должны восприниматься произведения легкого жанра.

В то время Лукас вел в газете «Сфера» еженедельную рубрику под названием «Пару дней назад», подписываясь инициалами «В. В. В.». Как-то, уезжая во Флоренцию, он попросил меня подменить его с разрешения главного редактора. Итак, шесть недель я высказывался обо всем на свете (исключая религию и политику) под инициалами «О. О. О.», а после возвращения Лукаса мне предложили каждую неделю публиковать в «Сфере» заметки под своим собственным именем. Два года я писал для них эти заметки по три гинеи за штуку, а потом попросился в отставку, исчерпав все возможные темы (опять же за исключением религии и политики). После годового перерыва я снова к ним попросился, поскольку собирался жениться и начал лучше понимать значение денег в жизни человека. Клемент Шортер очень мило выразил свою радость, но через полгода владельцы «Панча» предложили платить мне столько же, если я перестану печататься в «Сфере». Вероятно, в каком-то смысле это было лестно, хотя на первый взгляд и не скажешь. И снова Шортер весьма любезно меня отпустил. После войны, когда я ушел из «Панча» и не знал, чем заработать на жизнь, я предложил Шортеру вернуться, но уже за шесть гиней. И опять он согласился с учтивостью человека, для которого главная цель в жизни — оказать мне услугу. Я всегда считал его лучшим редактором из всех, с кем мне приходилось работать. Мы никогда не встречались, он мне никогда не писал, иначе как по поводу моих уходов и возвращений, и тем не менее ухитрялся создать впечатление, что он безусловно верит в своих авторов.

5

В 1910 году я опубликовал, как считаю теперь, свою первую книгу «Игры дня», сборник рассказов из «Панча». Э. В. сказал, что, раз уж я пародирую заглавие, следовало бы послать экземпляр автору «Трудов дня». Я ответил, что не знаком с Киплингом и не могу вообразить, чтобы автор знаменитых, недавно опубликованных строк о дурне во фланелевом костюме с битой в руках и о перемазанном в грязи остолопе на футбольном поле заинтересовался рассказами о крикете и прочих несерьезных играх. Э. В. заверил меня, что Киплинг «не такой», что он оценит мой жест и напишет в ответ прелестное доброжелательное письмо. Я был бы счастлив получить от Киплинга прелестное доброжелательное письмо, однако ждать этого пришлось двадцать лет; в те дни я считал невозможным для начинающего автора навязывать свое знакомство более известным писателям. Школьный галстук не перенес бы такого; это было «неспортивно». Тем не менее каждую среду, встречаясь со мной на редакционном обеде, Э. В. спрашивал: «Вы еще не отправили свою книгу Киплингу?» В конце концов я ему пообещал, что на этой неделе непременно отправлю. И вот я сел сочинять сопроводительное письмо.

«Сэр…» — начал я. В письмах такого рода следует чуточку преувеличивать значительность адресата и соответственно незначительность отправителя. Сам Киплинг однажды ответил на похвалы Теннисона: «Когда генерал хвалит рядового, тот не берет на себя смелости благодарить, но с новыми силами идет в бой», — хотя в данном случае капрал и полковник были бы, пожалуй, ближе к реальному соотношению статусов. В своем письме, приложенном к скромному сборничку и начинающемся со слова «Сэр», я не только выражал безграничное восхищение трудами мастера, но и заверял, что лишь благодаря ему стал заниматься литературой, надеясь хотя бы ступить на склоны неприступной горы, которую он покорил. Или нечто примерно в таком духе. Я не храню черновики. Перечитав написанное, я понял, что отправить это попросту невозможно — письмо получилось насквозь фальшивым. Я и в самом деле восхищался Киплингом, но не до такой степени. Единственный писатель, перед кем я в то время действительно преклонялся, — Барри. И чтобы письмо не пропало даром, я отправил его и свою книгу Барри. Тот в ответ прислал мне «прелестное доброжелательное» письмо. Он принял меня в свою крикетную команду «Аллахакбарри» и пригласил на обед. Так я с ним и познакомился. Двадцать пять лет прошло, а я до сих пор жалею, что навязался тогда, а не подождал, пока нас не познакомят обычным путем.

6

В 1913 году крестница Оуэна Симана, Дороти де Селинкур (для друзей Дафна), согласилась выйти за меня замуж. Оуэн пригласил меня на ее первый выход в свет, и мы подружились, что довольно часто случается в наши дни, а тогда казалось необычным. Я просил ее о помощи, если мне требовалось выбрать подарок для невестки или новый костюм для себя самого, а она звонила мне, если требовался кавалер сопроводить ее на бал. Она смеялась над моими шутками, знала наизусть мои стихи и короткие рассказы из «Панча» еще до того, как мы познакомились, у нее, как видите, было идеальное чувство юмора, а у меня была пианола, от которой Дафну невозможно было оттащить. Так могло бы продолжаться бесконечно.

Однажды мы с ней оказались в обувном магазине.

— Просто ботинки или какие-нибудь особенные? — спросила она.

— Лыжные ботинки, — ответил я с гордостью. — Сегодня великий день.

— А я как раз вчера такие купила.

— Зачем?

— Кататься на лыжах.

— Где? На Хемпстед-Хит?

— В Швейцарии.

— Так и я туда еду!

— Ну, я думаю, мы оба там поместимся. Я еду в местечко под названием Дьяблере.

— Черт возьми, я тоже!

— Как тесен…

— Не произносите этого! Остановитесь в «Гранд-отеле»?

— Да. Так весело! У меня оранжевые брюки.

— А у меня будет красная гвоздика в петлице. Мы обязательно друг друга узнаем. Какая вы, когда вокруг полно других людей?

— Неотразимая.

— Я тоже. Надеюсь, мы друг другу понравимся.

И мы понравились. Когда «вокруг полно других людей», все внезапно меняется. Я сделал предложение в одиннадцать часов утра, в буран. Это было необходимо, потому что в тот день Дафна возвращалась в Лондон, а в Лондоне тоже есть другие люди, от которых, как стало совершенно ясно, я должен ее спасти.