Бабушка принимала все это героически. Она запиралась в своей комнате, почти не выходила из нее, а иногда даже делала кофе и бутерброды для варваров. Это было в тот год, когда от нас ушла Сима. Ремонт, как всегда, затягивался, а я не желал во всем этом участвовать и много времени торчал у друзей или просто слонялся по городу. Я утешался мыслью о том, что нашему дому еще повезло, потому что некоторые резные особняки в городе сожгли и построили на их месте новые кирпичные здания.

Как это было странно. Странно и неправильно. Я думал о том, что происходит с привидениями, когда дом разрушается. Может быть, они получают долгожданное освобождение и вечный покой? Или, наоборот, превращаются в бездомных скитальцев, становясь сиротливыми обитателями трущоб и подворотен? Жаль привидений. Ведь тогда, когда я болел корью, я сам почти что стал в этом доме привидением.

Я часто сетовал на ремонт бабушке, но она только вздыхала и говорила, что, может быть, так надо, если никому уже не нужен старый дом, его легенды и никто уже не помнит всех тех тайн и историй. Ба, но ведь ты не этим руководствовалась той ночью, когда уснула под снегопадом с настежь открытым окном в твоей крохотной комнате? Ведь нам или, по крайней мере, мне так нужны все твои легенды и истории. И я обещаю, что никогда не забуду ни одну из них.

Это случилось утром двадцатого апреля, в пасхальные дни. Ее нашли замерзшей намертво. Помню, что в комнате было скорее свежо, чем холодно. Она лежала, уютно свернувшись клубочком, как хоронили когда-то в курганах древности. Скорее всего, просто уснула, когда проветривала перед сном комнату.

Священник в храме во время отпевания говорил, что наша бабушка чуть ли не стала святой, так как помереть на Пасху это огромное счастье и что преставившихся в эти дни бог сразу принимает в рай, — очевидно, чтобы не омрачать светлого праздника. Так что не так уж, может быть, и плохо, что она именно тогда преставилась. По крайней мере, она у нас не лежала. Тяжело, когда старики лежат.

Единственное, о чем не жалею, так это о том, что провел с ней напоследок столько бесценного времени. Родители тогда очень за меня испугались и поспешили отправить меня по семейному обмену в Испанию, а там я познакомился с Матильдой и Мерседес, но это уже, как говорится, совсем другая история.

1

Замигало табло «пристегнуть ремни», самолет окунулся во мглу, все ребята приникли к окнам, по три головы на каждое, облака рассеялись, и мы увидели голубое, бледно-зеленеющее у берега море и скалистые красные утесы над белыми пляжами. Потом самолет лег на крыло и начал кружить, снижаясь. Мы летели и видели похожие на кочки горы, ущелья со змеистыми реками под высокими арками изящных виадуков. Но вот быстро поплыли автострады, веселые пальмы, белые дома, рыжие крыши и ярко-голубые бассейны во дворах.

На выходе из терминала в зале аэропорта, где мы получали чемоданы, нас ожидало нечто шумное и вроде как трогательное. Это было похоже на встречу родителями детей из Саласпилса. Голосистые испанские семейства, преимущественно женщины, отгороженные от сиротливых пришельцев красной лентой, улюлюкали и хлопали в ладоши, в предвкушении узнать в толпе русских бедняжек своего нового ангелочка, которого до этого они видели только на фотографии, присланной агентством из России. Наконец меня сцапало и засосало в свои смуглорукие объятия одно их наиболее благовидных семейств. Благовидных хотя бы потому, что шесть рук из шести были женскими. Стало быть, бабушка, мамаша и ее семнадцатилетняя цыпочка, — заключил во мне бес, и я успешно влился в роль смущенного и во всех отношениях обаятельного мальчугана.

— Какой милашка! Вы только посмотрите на него! Да это же ангел во плоти! — трепали меня за плечи и уши, щипали за щеки (верно, чтобы за мой же счет убедиться, что я не сновидение) и лохматили с большим трудом уложенные мамой в Шереметьеве волосы. И все-таки я был безумно доволен таким приемом трех испанских поколений.

На улице мой энтузиазм несколько купировался, и не потому, что в моем родном городе улица, ведущая на центральное кладбище, называется улицей Энтузиастов, а потому, что я увидел смуглого седовласого сеньора, улыбчиво ожидавшего меня у раскрытой задней дверцы семейного микроавтобуса, из которого, высунув длиннющий розовый язык, на меня бездумно смотрела громадных размеров розоватая морда бультерьера. Первое, что я подумал, глядя на эту крупную белую узкоглазенькую тварь, так это то, что, похоже, судьба совершила большую ошибку и мне нужно срочно все исправить, бросившись обратно в терминал на пункт паспортного контроля. Под огромной крысиной головой псины торчали маленькие жилистые передние лапы. Собака хрипло залаяла, демонстрируя мне свои пятнистые десны и цепкие акульи зубки.

— Не беспокойся, не бойся, — принялись меня успокаивать женщины. — Это наш крысеночек Кока. Она не кусается.

— Бглоф! — мрачно подтвердил крысеночек и завилял мускулистым коротеньким хвостом.

— А теперь познакомься, — указала женщина на невысокого толстяка с косичкой, — эта наш папа — Хавьер.

Смущенный дядя протянул мне потную руку и крепко пожал мои жалко скукожившиеся от рукопожатия пальцы.

Пузатую бабушку, которая, несмотря на банную духоту, была в шерстяной синей кофте, звали, если я правильно расслышал, Эльжуэттой. Это была мать Хавьера. По-английски она не говорила, поэтому только гладила меня поминутно по голове и как-то вопросительно и однообразно улыбалась. Красавицу жену Хавьера звали Мигуэлой. Она мне очень понравилась. Высокая суховатая сеньора с копной блестящих черных волос и с удивительно, как бы это сказать, выразительным, что ли, в эротическом смысле ртом. Не менее чудесной и более всего меня подогревшей была молодая Мерседес — ее дочка, как Мигуэла зачем-то сразу предупредила, от первого брака.

Около часа мы ехали вдоль промышленных пригородов Барселоны. Мне указали на застроенный крохотными домиками крутой склон над дорогой и сказали, что это кладбище, где, как я понял, припеваючи живут испанские жмурики. Потом мы проехали мимо бухты с ярко освещенным океанским лайнером и бесконечной стеной вдоль берега из разноцветных контейнеров, выехали за пределы города и заскользили по гладкой ярко освещенной трассе, по сторонам которой густела ночь. Высокие фуры, усыпанные разноцветными огнями, как угрожающие тараны, поднимались из мрака и свирепо проносились мимо нашего микроавтобуса. Резко началась гроза, по стеклам забарабанили водные кляксы, Хавьер включил дворники, поднял боковое окно, и в машине стало глуховато. Шоссе было широкое, мы разгонялись по нему, но вдруг на нас начинала нестись цепь света, и Хавьер сбрасывал скорость. Поперек дороги, словно непреодолимое препятствие, выстраивался десяток будок со шлагбаумами. Хавьер останавливался, платил и разгонялся заново, пока перед нами не растягивалась новая стена дорожных сборов. И так продолжалось до тех пор, пока мы не объехали рондо и не свернули с трассы в густую древесную тьму. Мы быстро поехали по колдобинам черно-белой от фар неасфальтированной дороги и остановились, как мне показалось, в лесу.