Он произнес это со всей силой, которую мог собрать, будто это могло помочь вбить эту мысль в ее покрытый серебром череп.

Ангел смотрела на него, не веря.

— Так это я и пыталась сделать! — Она тряхнула головой. — Но не ты. Ты хотел замкнуться снова в своем корабле, как в гробу, и снова стать изнутри мертвым.

— Я? — проревел Марши. От ее обвинений ярость вздулась в нем пузырем. Он направил на нее указующий перст. — Я не из тех, кто до сих пор прячется в этой траханой жестянке, боясь выйти и быть такой, как все мы!

Она вздрогнула, как от пощечины, и болевой шок разлился по ее лицу.

— Боясь выйти? — крикнула она, вскакивая и оскаливая подпиленные зубы. — Это шкура Сциллы! Она здесь вместе со мной! И пока я в нее одета, мне надо остерегаться ее каждую минуту каждого часа! — Скрюченные серебряные пальцы вцепились в гладкую бесполую серебряную грудь. — Ты знаешь, как я рвусь освободиться из этой тюрьмы? Освободиться от Сциллы? Быть как все? Быть наконец женщиной? Женщиной для мужчины! И…

Она не могла этого произнести. Кому угодно, только не ему. Она и так сказала слишком много. Рука ее прорезала воздух, будто отрезая нить мысли и спора. Голос ее упал до умоляющего шепота, будто она старалась уговорить его понять. Или так, или завопить.

— Я не могу себе это позволить. Не могу, пока — пока не искуплю хоть часть зла, которое я сотворила. Свой выход я должна заработать. Я обязана служить людям, а то, что я хочу, поставить в самый конец, иначе оно ничего не стоит.

Марши слушал в сердитом, стискивающем губы молчании, отметая все, что она говорит, как рационализацию. Внутри у него горела едкая смесь недовольства и сожаления.

— Чушь. Ты боишься. Можешь называть это своим долгом, но ты просто ищешь что-то, что заменит в твоей жизни Кулака. — Он говорил холодным голосом незнакомца, лицо его затвердело. — Хочешь знать, девочка, почему на самом деле я старался держаться от тебя подальше? Хочешь? Так я тебе скажу. Потому что я не собираюсь дать тебе поставить на его место меня!

Не успели эти грубые слова сорваться с его губ, как он уже о них пожалел. Но взять их обратно было уже невозможно, и они, черт побери, все-таки были правдой!

Ангел глядела на него, и краска отливала от ее лица. Гнев и боль били ее изнутри стальными кулаками, требуя выхода. Призрак Сциллы ожил, требуя ответить на боль в тысячу раз более сильной болью.

Она отвернулась и шагнула к двери, шатаясь, понимая, что надо уйти, пока она не потеряла над собой контроль. Но остановилась, желая отплатить ему за то, что он сказал, сделать себе больно за то, что довела его до этого, шатаясь под тяжестью того, что уже сказала и что хотела сказать, но не представилось случая.

— Боюсь, — произнесла она на прерывистом вдохе, безнадежным голосом, — боюсь, что мне остаток жизни придется провести в этой коже. Потому что я боюсь, что только ты один мог бы меня от нее освободить. Не мое тело, а меня. А тебе… — Она сгорбилась и спрятала голову, будто чтобы защитить ее от того, что не смела сказать, но что все равно должно быть сказано. — А тебе нет дела. До здешних людей. До меня. Даже до себя самого. Или до того, что кто-то тебя, может быть, любит!

Вот и все. Переполнявшие ее чувства были для нее слишком новы, слишком бесформенны и слишком сильны, чтобы их сдержать. Она подняла ногу, экзот умножил силу сжатых мышц в тридцать раз, и она ударила с размаху.

Дверь сорвало с петель, ударив о камень противоположной стены туннеля и разбив вдребезги, как разбились надежды Ангела. Если бы кто-то оказался за дверью, он бы погиб на месте.

Но Ангел уже ни о чем не думала. Ее грызли позор и утрата, и они бросили ее в туннель и прочь от того, что она сейчас разрушила — и дверь была среди этого лишь ничтожной мелочью.

Марши смотрел в пустой проем, чувствуя себя старым дураком. Хуже того, чувствуя стыд.

Не надо было дать этому так кончиться.

Он знал, что должен пойти за ней, попытаться хоть что-то исправить. Хотя бы извиниться. И не шевельнул и мускулом.

Но это должно было кончиться. И кто сказал, что концы должны быть счастливыми?

— Что с вами? — спросила Марди от двери. Худощавое лицо было бледно и перепугано, и она прибежала сломя голову прямо из лазарета, держа перед грудью подкладное судно как щит.

Он улыбнулся ей бессмысленной улыбкой и махнул рукой.

— Все в порядке. Все нормально. Можете возвращаться, я скоро буду.

Как только она ушла, он поднял принесенную Ангелом бутылку. Она была полна наполовину. Хватит тонизирующего для нервов, чтобы убраться отсюда ко всем чертям.

Она должна жить собственной жизнью. И я тоже. Ясный разрыв — это лучшее, что могло быть.

Открыв бутылку, он налил себе полную чашку. Серебряная рука отмерила лекарство, не дрогнув.

— Жизнь продолжается, — проинформировал он безмолвное пространство, поднимая чашку.

И выпил сразу половину одним отчаянным глотком. Ожидая, чтобы виски улеглось и можно было допить вторую половину, он подивился, почему вдруг этот дар показался таким горьким.

После этого кощунства — глотания старого скотча как дешевой бормотухи — Марши последний раз зашел в лазарет, чтобы оставить панель-клавиатуру Марди и Элиасу. Почему-то ему казалось важно тащить с собой почти пустую бутылку до самого шлюза.

Пещера с каменными стенами была набита людьми, пришедшими его проводить. Пройдя в двери, он оказался перед живой стеной. Повергнутый в смятение этим последним барьером на пути своего бегства, он бы постарался избежать его заранее, зная, что чего-то подобного надо бы ожидать, но ум его все время был отвлечен другими вещами.

И был только один способ попасть на ту сторону. Собравшись с духом, Марши опустил голову, вдохнул поглубже и нырнул в толпу, прижимая к груди бутылку, будто для защиты.

Кажется, все собравшиеся для такого события приоделись как могли получше — предметы одежды, которые прятали много лет как не подходящие для серого стиля диктатуры Кулака. Почти всю эту вылинявшую роскошь можно было бы назвать карнавальными лохмотьями, и надеты они были на людях, которые давно и глубоко разучились веселиться. И все же в воздухе реял праздничный дух, которого эти своды не знали уже много лет.

Джон Хален ждал его наверху пандуса прямо перед дверью шлюза. Вместо обычного своего комбинезона он был одет в обноски смокинга винного цвета, висевшие на его высохшей фигуре как на вешалке, и в петлице лацкана торчала потрепанная гвоздика из красного шелка. Марши он показался конферансье на смотре самодеятельности в лагере смерти.

Он поднялся на пандус и встал рядом с Джоном. Ощущение было такое, будто каждый из собравшихся обнимал, целовал и благодарил его не меньше двух раз. Будь он трезв, он бы такое вряд ли выдержал. А так было всего лишь ощущение человека, которого выставили голым на поверхность Юпитера, обрушив на него невыносимую тяжесть и давление. Зато не было видно ни следа Ангела. Маленькое одолжение.