Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна опять заснула, и Валерий вспомнил, что чуть не заплакал от музыки Моцарта в концертном зале, когда зазвучала пронизывающая душу первая часть сороковой симфонии. Бурцев боролся с собой, чтобы подавить нахлынувшую плаксивость. Он помнил, что заткнул уши, и это спасло его. На спектакле в театре от искренней и талантливой игры актёров Валерий опять не смотрел на сцену в финале, чтобы не расплакаться. «Как я могу плакать от талантливой музыки и игры актёров в театре, и безжалостно насиловать и убивать?.. Как это может совмещаться в одном человеке?.. Анна спросила меня о великих музыкантах гомосексуалистах, и мне вдруг открылось в чем-то моя схожесть с ними. Почему Чайковский мог плакать от музыки Моцарта и сочинить гениального „Щелкунчика“, но одновременно быть бугром (от этого, видимо, и ранняя борода), и соблазняться мальчиками, а по суди быть педофилом по современным меркам? Его педофилию прощает ему один „Вальс цветов“, а мне за что создатель может простить мои убийства?.. Я только чувственный, возможно, как Чайковский, но значит, что чувственность и способность распознавать великую музыку не препятствуют совершению преступлений!» – размышлял Бурцев в тишине ноябрьской московской ночи.
В последний день Валерий и Анна сходили в гости к младшей сестре Николая Сергеевича Моренко, отца Анны, где просидели до отлёта самолёта. Поздно ночью самолёт с ними прилетел в родной город, и молодые люди налегке, с одной сумкой в руках, доехали на такси до дома. Обзвонив всех родных, молодожёны сходили в гости к Августе Алексеевне Бурцевой на этаж ниже. Анна подарила свекрови халат и тёплую шаль, за которыми заботливо отстояла очередь в ГУМе.
ГЛАВА 11
В конце апреля синоптики предсказали, что тепло пришло окончательно. Анна Моренко была уже на шестом месяце беременности, и её родители, и мать Валерия жили в ожидании первенца. Анна продолжала с большим животом ходить на работу и после окончания учебного года планировала уйти в декретный отпуск, а после оплачиваемого периода, – и вовсе намеревалась уволиться из шумной и хлопотной школы. Теперь беременная молодая женщина поправилась и меньше стала пользоваться яркой косметикой. Ей казалось неоправданно и неприлично с животом краситься, и она легко поддалась чувству лени, однако каждый раз к возвращению мужа с работы невольно подкрашивала губы и глаза. Когда Бурцев был на выходных, то часто с женой ходил гулять. Супруги теперь были заняты поиском всевозможных принадлежностей для будущего малыша. В этих походах и прогулках было одно неудобство – Анна чаще, чем до беременности, нуждалась в туалете. Советская власть не баловала народ обилием чистых общественных туалетов, а он, народ, в своём большинстве не роптал, потому что именно он и гадил мерзко в тех самых общественных сортирах. В те туалеты, которые всё-таки имелись, зайти было страшно. В таких отхожих местах не только дышать представлялось немыслимым делом, но и появлялось ощущение рези в глазах от зловонной протухшей мочи. Тошнота от одного вида повсюду свежих и засохших фекалий немедленно подступала к горлу, если кто по необходимости не выдерживал и осмеливался посещать такие туалеты. Омерзительные общественные сортиры яснее и лучше всяких слов характеризовали не только изъяны той идеологии, что царила в огромной неухоженной стране, но и ущербность несчастного и искалеченного люда, населяющего огромную территорию. В городе общественные уборные были редкостью, отчего приходилось справлять лёгкую нужду Анне, где придётся, а именно: на городских стройках, в парках, в кустах и в прочих неприметных местах. Бурцеву порой приходилось собой закрывать от посторонних глаз присевшую на корточки жену, распахивая плащ или пальто.
Из-за растущего списка продуктов, которые можно было купить только по талонам, полученным в ЖЭКах по месту прописки, в обществе за это все чаще начали ругать новое руководство страны, а всегдашнее отсутствие чистых туалетов, беспорядок и грязь на улицах после зимы только усиливали эту ругань. Все эти недостатки в стране вдруг особенно стали заметны с постепенным переходом на карточную систему. Горбачевская гласность в первую очередь ударила по самому реформатору. Так всегда бывает: кто дал возможность говорить, тот и страдает в первую очередь. Хрущев Никита Сергеевич первым это ощутил из советских правителей.
Валерий купил в начале апреля три полутораметровых саженца ели, два из которых посадил на месте закопанных жертв в огороде, а третий – посадил поодаль. Бурцев даже мысленно не говорил себе, зачем он купил лишнюю ель, но понимал, что она пригодится, возможно, для следующей жертвы. Пока Анна не родила, Бурцеву не хотелось больше заманивать в дом отца женщин, хотя за всю зиму ему не встретилось ни одной интересной жертвы, про которую бы он мог сказать, что хотел бы её оставить в своём саду.
Анна по секрету сказала Бурцеву, что её родители в случае рождения внука или внучки решили отдать им «открытку» с правом покупки автомобиля ГАЗ-24-10 «Волга», что выделили Николаю Сергеевичу Моренко на работе, а вдобавок – половину стоимости автомобиля деньгами. Бурцев был рад намерениям родителей Анны, но изнурительная ежедневная работа в такси за рулём не давала ему испытывать полный и потрясающий восторг, что испытал бы любой другой молодой человек на его месте. Однако то, что такая дорогая машина добавит ему внимания очень красивых женщин, среди которых он обязательно найдёт интересную жертву, подспудно приятно тревожило его больше, чем просто факт обладания таким автомобилем. Повышенный спрос на автомобили в Советском Союзе удваивал, а то и утраивал стоимость таких машин на частных рынках по сравнению с её государственной ценой.
Через неделю после майских праздников выходные у Валерия выпали на субботу и воскресение, и Анна настояла на том, чтобы свозить её впервые посмотреть загородный дом мужа, который остался ему от отца. Анна намеревалась в декретном отпуске, если понравится, пожить до родов там с Бурцевым. После завтрака Валерий с Анной поймали такси и поехали в Колюшево. День был солнечный, но хорошее настроение жены никак не передалось Валерию. Ещё никто из родных – ни мать, ни ещё живая бабушка Валерия по отцовской линии, ни тем более Анна – не бывали в загородном доме Бурцевых после того, как там были убиты и закопаны в земле у забора две женщины. Валерий ничего не опасался, потому что недавно был там и посадил ели, о чем никому не сообщил, но чуть ощутимая тревога всё-таки поселилась в его душе. Бурцев опасался, что свежий глаз, возможно, сможет увидеть что-то подозрительное, что ему казалось неприметным. Отказать Анне не имелось причины, тем более, что свекровь все время напоминала снохе, что той нужно летом перед родами пожить в деревне – и для здоровья хорошо, и зелень посадить можно. Сама Августа Алексеевна в загородный дом ехать не хотела, потому что все там ей напоминало покойного мужа, и она часто там плакала.
Анна с трудом выбралась из такси и оглядела дом за высоким забором.
– Какой огромный забор, что только крышу дома видно. Твой папа, видимо, опасался дурного глаза.
– Меньше видно – меньше соблазнов проникнуть туда, – ответил Валерий, открывая входную дверь в левой створке высоких ворот.
– Что-то народу в деревне не видно – будто все вымерли, – сказала Анна и перешагнула невысокий железный порог, проходя в дверь. Бурцев открыл сени, потом открыл вход в дом и прошёл первым внутрь. Хозяин непроизвольно старался отыскать что-нибудь, что может вызвать у Анны вопросы, но ему все казалось пристойно и благополучно.
– Проходи и обживайся, – сказал Валерий Анне, а сам спешно спустился в полуподвал. Но и в полуподвале ничего не настораживало, так как Бурцев много раз до этого дня все осмотрел с особым вниманием. На полу две треснутые плитки теперь располагались под столом, и нигде не видно было каких-либо подозрительных следов. Валерий умышленно над сломанными плитками поставил стол. Теперь стол стоял не у кровати, а по центру, где ему и следовало располагаться. Выйдя из подвала на первый этаж, Валерий увидел,