– Привез. На почте уверены на сто процентов: не Рубан отправляла.

Он перечислил приметы таинственной женщины, на что Волгина сказала:

– Как говорят французы – ищите женщину. Итак, прибавились еще и костюмеры.

– Оксана, давай не путаться. Отодвинем костюмеров на второй план, пока не проработаем артистов.

– Да, ты прав. Но женщина – это уже кое-что, мы хотя бы сдвинулись с мертвой точки. А кому отправлены еще две бандероли?

– Башмакову и Подсолнуху.

– Подсолнух в больнице, значит, в ближайшие часы бутылочку не откроет. Срочно звони Башмаковым.

– Уже звонил, – сообщил Степа, расплывшись в улыбке. – Коньячок сегодня Башмаков повез в подарок неизвестному доктору. Меры приняты, как только муж вернется, звякнут мне. Только бы доктор не выпил на радостях.

– Зови Рубан. Интересно, что она наплетет. Ух, и артисты!..

Мария Федоровна села на стул, словно он горячий, напряженно замерла.

– Извините, что вам пришлось ждать. (И все равно у Оксаны не получилось дружеской улыбки, поморщился Степа.) Вы курите? (Уже лучше.)

– Да. А можно? – Мария Федоровна быстро достала пачку сигарет из сумочки, закурила. «Нервничает», – подумал Степа.

– У нас все курят, так что курите, не стесняйтесь, – разрешила Оксана. – Думаю, вас не надо предупреждать, что за дачу ложных показаний...

– Не надо, – ответила та, глубоко затягиваясь.

– Мария Федоровна, давайте договоримся беседовать откровенно? Я даже не стану писать, хотя это нарушение, мы обязаны допрашивать под протокол.

– Зачем вы меня уговариваете быть откровенной? Я же еще ничего вам не говорила, чтобы вы могли судить о моей откровенности или неоткровенности.

– Я всего лишь настраиваю вас на обычную беседу. Мы знаем, что вас не было в театре, когда на сцене произошло несчастье. Что вы думаете по этому поводу?

– А вы бы что думали? – вопросом на вопрос и колюче ответила Мария Федоровна. Поскольку Волгина молча ела ее желтыми глазами, она потупилась, далее заговорила проще: – Я ничего не понимаю... если хотите откровенно, мне просто страшно.

– Вам есть чего бояться или кого? – осторожно выпытывала Волгина.

Гася сигарету в пепельнице, Мария Федоровна вскинула на нее беспокойные глаза и сказала, с трудом подбирая слова:

– Может быть. Не знаю. Я лишена информации, ведь в театр запрещено приходить. Мне по телефону сообщили, что случилось с Ушаковыми и Галеевым. А сегодня узнала про Виолина... нелепо. Наверное, случайностей не бывает, тем более в таком количестве.

– Как я поняла, в театре два клана. Вы на чьей стороне?

– На своей. Я стараюсь в театре ни с кем не общаться. Почти ни с кем.

– Разве это возможно в таком маленьком коллективе?

– Если постараться, то все возможно.

– И у вас нет врагов? Вы со всеми в хороших отношениях? – забросала ее вопросами Оксана.

– А какое это имеет значение? – несколько растерялась Рубан. – Я не была в театре в день гибели Ушаковых и Галеева, значит, подозревать меня не можете, вы сами об этом говорили... Что вы хотите?

– Еще пару вопросов, а потом отвечу, чего хочу. Какие лично у вас были отношения с Виолиным?

– Никаких. Вообще никаких. Я ему не доверяла.

– Так ли? – прищурилась Оксана. – А что вы послали Виолину бандеролью?

Степа, сидя за спиной Рубан, заерзал, подавая знаки Волгиной, мол, зачем этот нудный и никчемный допрос, но она его проигнорировала. Мария Федоровна заметно дернулась, словно обожглась. Очевидно, внутреннее чутье подсказало, что она в чем-то подозревается. Достав сигарету, нервно мяла ее, сунула в рот, затем вынула. «Точно: чутье, как у зверьков», – подумал Степа.

– Я ничего ему не посылала, – выдавила она. – А к чему... почему вы спрашиваете?

– Потому что Виолин получил бандероль с бутылкой коньяка. Выпив около двухсот грамм, он умер. Но в его квартире сохранилась обертка бандероли, а на ней ваш адрес и ваши инициалы. Как вы это объясните?

– Не... не может... быть... – пробормотала Рубан в потрясении. – Я не посылала ему... это правда! Да и зачем мне пользоваться почтой? Все, что нужно, я могу ему и так отдать.

Понимая всю тяжесть обвинения, которое не прозвучало, но и без того дошло до нее, Рубан расплакалась. Плакала беззвучно, съежившись, как под грузом, изредка громко вдыхая воздух. Степа налил из графина воды и поднес Марии Федоровне, бросив укоризненный взгляд на Волгину. Оксана и на сей раз проигнорировала человечный порыв Степы, бесстрастно наблюдала за Рубан. Та отпила несколько глотков, закурила, продолжая всхлипывать, а после долгой паузы начала:

– Меня не любят в театре. Мой муж был до Эры Лукьяновны директором, они его все ненавидели, они его съели...

– Кто они? – холодно осведомилась Волгина.

– Эти шавки! – выкрикнула Мария Федоровна с гневом. – Им никто не угодит! Да, я торжествовала, когда пришла Эра Лукьяновна, потому что знала, чем это обернется. Она им всем показала, кто они есть! Как они отняли у меня все, так и она отняла у них все, все, все! Я смирилась, сносила грубости и продолжала работать. Думаете, мне легко было переносить унижения? Мой муж заслуженно поднял меня наверх, ведь я много играла и до его прихода. Но когда я играла до него, эти шавки ограничивались злобным пыхтением. А когда стала играть, будучи женой директора, меня готовы были растерзать! Мне, видишь ли, он давал роли, не соответствующие моему возрасту! Это театр! Возраст не имеет значения, потому что актер приобретает опыт, проработав в театре много лет, только тогда он заслуживает играть первые роли. И вот теперь, спустя много лет, кто-то хочет отомстить! Меня подставили, неужели вы не понимаете?

– И все же я действительно не понимаю, – сказала с убийственным спокойствием Волгина, – почему, спустя много лет, вас, как вы говорите, подставили? За что?

– За что?! За что?! – простонала Мария Федоровна, раскачиваясь. – Если б я знала – за что! Сначала надо выяснить, кто это сделал, тогда отвечу – за что!

– Я слышала, – осталась равнодушной к стенаниям Волгина, – что у вас в театре модно подписывать письма в газету против коллег, петиции на радио, списки на сокращения. Лично вы ставили подписи на этих бумагах?

– Ставила! – с вызовом ответила Рубан. – А что мне прикажете делать? Корчить из себя борца за справедливость? А потом из-за этого конфликтовать с директором и негодяем Юликом? Когда моего мужа и меня клевали, о справедливости не шло речи! Да, я делала то, что от меня требовали. Какое мне дело до всех этих людей? Они не пожалели ни меня, ни мужа, ославили на весь город! Почему я должна их жалеть?

– А конкретно, какие фамилии фигурировали в списках, под которыми вы ставили подпись?