Рельсы, плавно изгибаясь и распространяя вокруг себя слабое свечение мороси, уходили в широкие ворота, за которыми виднелись на темном фоне темные прямоугольники безоконных зданий, однако предварительно эти рельсы выбрасывали из себя как бы отросток, сворачивавший налево, в темную трубу переулка. Окружающее пространство нельзя было назвать улицей — вокруг громоздился самый настоящий хаос низких зданий, глухих заборов с колючей проволокой по верху, непонятных пристроек и бытовок.

Фонарь опять мигнул, вызвав приступ головокружения. Лужи в трамвайной колее мелко дрожали, подбрасывая осколки света. Странный развороченный пейзаж оставался безлюден. Неприятное слово «промзона» само собой выступило на поверхность памяти — по окончании рабочего дня тут было пусто, как на Луне.

Артемий Михайлович поежился. Он вдруг почувствовал себя очень маленьким, как в той детской книжке, где герои-пионеры стремительно уменьшились в размерах и сражались с пауком при помощи жала, отпиленного у мертвой осы. Это ощущение подкрепляли трамвайные пути, отблескивающие под фонарями, словно слизистые следы улиток.

Фонарь в очередной раз погас, и стало видно небо, плотное и глухое, затянутое багровым заревом. В это зарево били снизу белые столбы света — наверное, по вечерам так было всегда, но Артемий Михайлович редко глядел в небо. Плотнее всего зарево было чуть впереди и слева, обозначая городской центр. Артемий Михайлович прикинул, что двигаться ему надо бы направо, но справа как раз высилась уступчатая ограда того странного места, куда уполз трамвай и где теперь в темноте что-то ворочалось, грохотало и лязгало. Вдруг ни с того ни сего он вспомнил детскую книжку «Куда уходит спать трамвай» — трамвай уходил куда-то под уютные хрустальные своды светлого воздушного зала и спал там на огромной трамвайской кровати, накрытый пестрым одеяльцем, а тут все было совсем по-другому, по-настоящему, черно и страшно.

Что ж, тогда он вернется по путям назад, это самое разумное. Правда, он так и не понял, как далеко отклонился трамвай от обычного маршрута, но не мог же он уползти на другой конец города? Трамвайные пути сродни реке или ручью — следуя по ним, обязательно выйдешь куда-то — к знакомой остановке, в крайнем случае к метро. Артемий Михайлович вдруг осознал, что ему хочется оказаться в сыром натоптанном вестибюле, откуда тянет теплым запахом овощехранилища, в месте подземном, но светлом и людном. Какая тут ближайшая станция? «Шаболовская»? «Тульская»?

Но позади почему-то лежала еще одна промзона, за ней, точно вулканические конусы, дымились чудовищные градирни — идти туда было страшно и бессмысленно. Поэтому он свернул вслед за отростком рельсов, уползавшим в переулок, где тусклые фонари качались на растяжках, а дома, низкие и темные, стояли так плотно, что казалось, за ними ничего больше нет — ни дворов, ни других улиц.

Артемий Михайлович поднял голову в поисках таблички с названием переулка, но не нашел ее. Тут вообще нет табличек, что ли? Куда смотрит районная администрация?

Окна первых этажей были сплошь затянуты слепыми жалюзи, двери закрыты — некоторые на огромные засовы с амбарными замками. Вывески, если где и попадались, означали непонятно что — например, «ООО Веста». Или «Триангль». Даже вполне человеческое слово «Парус» могло с равным успехом принадлежать парикмахерской, кафе или магазину канцтоваров.

Вдобавок он, наконец, понял, что́ его все время тревожило. В домах не светилось ни одно окно. Почему не светится ни одно окно?

Быть может, подумал Артемий Михайлович, весь район откупила какая-то фирма и устроила на всех этажах свои конторы? Если бы не эта идиотская история, он бы давно уже был дома, заварил чай, соорудил бутерброд, включил телевизор и смотрел бы, пока не почувствовал, что веки смыкаются сами собой. Он представил себе маленькую чистую кухню, говорящую голову в телевизоре на кронштейне, круг света от лампы на гнутой ножке.

— Понастроили офисов, — сказал он вслух, чтобы как-то себя приободрить, — капиталисты проклятые.

Морось волной прошла по воздуху и ударила в мокрые стены. В стыках булыжников мелко дрожала вода.

Он миновал еще несколько домов. Потом пошел забор с каким-то недостроем, над которым уныло свесил нос подъемный кран. На заборе висел жестяной плакат с трафаретной надписью — обрадованный, Артемий Михайлович почти подбежал к нему, потому что обычно на таких плакатах, помимо всего прочего, указывается адрес стройки. Табличка была ржавая, водяные капли застревали в облупившейся краске, но он все-таки сумел разобрать: «Строительство 9-этажного многоквартирного жилого дома по проспекту Тон Дык Тханга ведет СМУ-305. Предполагаемый срок окончания строительства — май 1972 года».

Кто такой Тон Дык Тханг? Почему проспект, когда это переулок? Его хотели снести и на этом месте проложить трассу? Непонятно.

Недостроенный девятиэтажный жилой дом таращился на него дырками окон, щетинился арматурой. Из-под забора ползли к ногам пучки жесткой травы.

Артемий Михайлович с каким-то всхлипом в несколько приемов втянул сырой воздух и побрел дальше. Забор кончился, пошли одноэтажные домишки, потом какая-то фабрика, приземистая, кирпичная, со сплошной полосой фасеточных окон, потом вновь одноэтажные дома с боковыми пристройками-крылечками. Фонарь, плясавший над крыльцом, освещал гофрированный козырек, по краю сбегали, тяжелея и срываясь, капли.

Рядом с пристройкой на первом этаже светилось крохотное окошко, забранное решеткой-солнышком. Окно изнутри было заставлено картонкой, а свет, пробивавшийся сквозь щели, казался каким-то плоским, служебным, как бывает, когда светит одинокая голая лампа на одиноком проводе, но Артемий Михайлович обрадовался и этому. Некоторое время он колебался, потому что чуждался незнакомых людей и разговоров с ними, потом все-таки, пригнув голову и чувствуя, как струйка воды трогает стриженый затылок, взбежал на две ступеньки крыльца и нажал на кнопку четырехугольного обшарпанного звонка.

Звонок не работал. Тогда он согнул пальцы и осторожно постучал. Потом громче, уже не костяшками пальцев, а кулаком — и вздрогнул, когда за дверью послышались шаркающие шаги. Он уже перестал надеяться на то, что кто-нибудь откликнется.

— Кто? — спросили за дверью.

— Извините, — сказал Артемий Михайлович, — я спросить.

За дверью молчали, шаркающие шаги раздались вновь, уже удаляясь… Артемий Михайлович отчаянно забарабанил в дверь — теперь раскрытыми ладонями.

— Подождите! — кричал он. — Подождите, не уходите! Я только спросить! Дорогу узнать! Подождите!

Дверь приоткрылась. С улицы даже такой свет показался Артемию Михайловичу нестерпимо ярким. Между дверью и косяком просунулось острое старческое рыльце с бледными глазами и красными паутинками сосудов на острых скулах.

— Какую еще дорогу? — Старикашка был в майке, из выреза торчали пучки седых волос. — Нет здесь никакой дороги.

— Как это — нет? — Артемий Михайлович на всякий случай придерживал дверь, чтобы тот не успел ее захлопнуть, и вдруг обнаружил, что на костяшках пальцев лаково поблескивает кровь. — Должна быть. Обязательно должна быть какая-то дорога.