Идеальное место для идеального «несчастного случая».

* * *

На самом деле ей, конечно, наплевать было на его благосостояние и на прочие с богатством связанные вкусности.

Хотелось, чтобы он сидел подле нее и говорил, какая она потрясающая, и глаза бы его горели восхищением и восторгом. Он обязан ей по гроб жизни! За все перенесенные – но не забытые! – унижения, за бесконечное одиночество, за душное ощущение собственной ненужности. Когда он был подле – все это пропадало, таяло, растворялось, улетучивалось… и она готова была, пожалуй, его простить. За всю его подлую мужскую сущность – потому что любая мужская сущность есть мерзость, пакость и подлость! Простить – ровно на то время, пока он рядом…

Какие, к черту, деньги – это все вторично. Тем более какой там, к черту, секс, который все и везде пропихивают как чуть не главный двигатель человеческих поступков? Тьфу, и растереть! Оставьте этот примитив дядюшке Фрейду. В живой человеческой душе все куда сложнее. Сексуальные мотивы – удел низкоорганизованных особей. Но – горящие восторгом глаза, но – восхищенные слова, но – чувство избранности, неповторимости, единственности…

Да.

Да…

Ну а то, что он при этом покупал бы ей всякие разные штуки – бриллианты, рекламные кампании, не провести же, в самом-то деле, всю жизнь на вторых ролях, – все это не более чем приятный бонус. И ярко освещенная сцена, где какой-нибудь красавец в безукоризненном фраке раздает какие-нибудь золотые фигурки – а вокруг фотовспышки и аплодисменты! – все это тоже вторично. Хотя и необходимо: несравненность должна получать публичное признание. Но главное – чтобы сам он глядел восхищенно. И неотрывно. Вечное обожание и восхищение – не такая уж высокая плата за годы унижений.

А если он не может – не хочет! – по-хорошему… Заплатить все равно придется. Она столько про него знает, что десятой доли будет достаточно – главное, нужную информацию слить в нужном направлении, – чтобы закопать его глубоко и надолго. Навсегда. И, быть может, даже намекнуть – за что он платит. И – кому этим обязан. Чтобы вечные муки терзали его еще сильнее, еще невыносимее…

Она длинно, глубоко втянула через сжатые зубы сухой, почему-то горьковатый воздух – и нажала call. Вызвать выбранного абонента. Да. Вот так.

* * *

– Женьку убили. Похороны послезавтра. – Голос Татьяны в трубке звучал сухо и как будто равнодушно.

– К-как – убили?!! – опешил Марк. До него даже не сразу дошло – кто такой Женька. Господи, Лентяйкин! Летяйкин… Корш… Как же это…

– Ну как, как… формально вроде бы несчастный случай, – все тем же механическим голосом пояснила она. – Но, помнишь, как у тебя в третьем Вяземском было? Антрепренер с Эйфелевой башни свалился. И все думают, что это несчастный случай, а на самом деле он шантажировал одного из великих князей, так что Вяземскому пришлось его немного… того… окоротить. Не собственноручно, разумеется, ты этого не любишь, но… Вот и Женька – свалился. Не с Эйфелевой башни, конечно. – В трубке послышался сухой, точно сдавленный смешок. – В котлован на стройке рядом с Николаевским. Короче, Вайнштейн, мое дело – сообщить. Если ты еще не в курсе. Прощание в театре, разумеется. Поминки – после кладбища – там же. Короче, сам смотри.

Татьяна еще раз повторила, где, что и во сколько, и отключилась, даже не попрощавшись.

Некоторое время Марк тупо пялился на умолкшую – как умершую – трубку.

Почему Татьяна сказала «убили»? Почему? Татьяна всегда была умницей и никогда ничего не говорила просто так. Зачем она вспомнила про третьего Вяземского и Эйфелеву башню? Разве падение с высоты – такой уж редкостно уникальный способ смерти, чтоб непременно искать ему какие-то параллели? Что навело Татьяну на эту мысль?

Ведь она не знает, не может знать об игре, которую он затеял сам с собой, задумав срифмовать «балетный» роман с предыдущими своими книгами. Сперва, когда Марк только-только задумывал Роман – главный роман своей жизни, – все это казалось таким логичным, таким правильным, таким… живым и настоящим! Только так и можно было писать «Баланс» – отражая в нем всю свою жизнь!

Кто же знал!

Татьяна?!

Но Марк ведь ничего, ничегошеньки ей не говорил!

И все-таки она сказала – «убили».

Все. Стоп. Надо работать. Если он будет предаваться паническим мыслям, он еще до Женькиных похорон с ума сойдет. Не так, как сейчас, – кажется, у меня едет крыша, – а окончательно. В медицинском смысле.

Или, может, уже сошел? И ночные кошмары сперва станут постоянными, а потом и вовсе перестанут бояться дневного света. И…

Нет. Никаких «и». По крайней мере сейчас. Сумасшедший он или нет, а роман – Роман! – должен быть завершен. Все прочее может подождать. Должно подождать. Он, Марк, может терзаться любыми сомнениями, любыми страхами, но одно непреложно: он обязан закончить роман. Он. Обязан. Закончить. Роман. Только так.

Двое суток Марк работал как одержимый. Как будто загадал: если он «забудет» про «послезавтра», то, может быть, послезавтра вовсе не наступит.

Но оно, разумеется, наступило.

От одной мысли об официальной панихиде начинало сводить горло.

Так что Марк поехал, конечно, прямо на кладбище.

Бедный, бедный Лентяйкин…

Почему-то, стоя в черно-белом кладбищенском пейзаже – только отверстая почти под ногами могила сверкала глинистой рыжиной да стенки гроба рдели тяжелым багрянцем, – Марк так и думал: бедный Лентяйкин.

Татьяна стояла метрах в двух от него – отдельно, но в то же время рядом. Как будто они все еще – одна семья. А разве – нет? В гуще траурной толпы вроде бы мелькнула Ксения. Или нет, показалось? Лучше бы показалось, совершенно нечего ей тут делать. Смерть – это… тяжело. И самое отвратительное – кладбищенская процедура. Все-таки кремация как-то… легче. Почему Женьку не кремировали? Господи, о чем он думает!

Когда отзвучали над гробом прочувствованные поминальные речи, когда бедного Лентяйкина забросали мерзлыми глинистыми комьями, Марк проводил Татьяну до машины и почему-то уселся рядом. Она как будто и не удивилась – только бровь вроде бы дрогнула, – не сказав ни слова, повернула в замке ключ, включила печку, вырулила из кучки машин, чинно дожидавшихся прочих «друзей и соратников». Сколько раз такое бывало? Сколько раз они вот так, молча – но не как чужие, а как… союзники, которые понимают друг друга без слов, – уезжали с каких-то мероприятий?

Почему-то Марк был уверен, что поминки она предпочтет проигнорировать.

Угадал, надо же.

Дома – вот тут столь раздражавшее его слово ни на мгновение не царапнуло, потому, должно быть, что как-никак десять лет он называл иволгинский особняк домом, привычка, что ж теперь, – Татьяна, сбросив короткую меховую куртку и ботинки, сразу прошлепала на кухню, вытащила из морозилки заиндевевшую бутыль. Водка лилась в рюмки тягуче, как свежий мед. Выпили все так же молча и, разумеется, не чокаясь.