— Я вовсе не здесь, Вазкор. Я в храме, перед алтарем Королей. Понимаешь?

Я посмотрел на него и ответил:

— Я понимаю, что наши шутки кончились.

Озадаченный, он своим любимым жестом вытянул руку.

— Я не знаю, как с тобой поступить, вот в чем дело. Не хочу тебя убивать, — добавил он.

Я, должно быть, улыбнулся, настолько абсурдной была угроза, которую он отвел. У него перехватило дыхание.

— Не смейся надо мной, Вазкор. Ты обманывал меня, ты сделал из меня ничто в моих собственных глазах. Хватит.

— Принц, — сказал я, — я устал.

— Послушай. Завтра в сумерках тебе будет обеспечена возможность покинуть город. Возьмешь с собой свои богатства — все, что можно увезти. Я не накладываю ограничений на твои заработки.

— Значит, на закате. Так и простимся.

Его губа дрогнула. Наверное, он видел, что так делал какой-нибудь актер.

— Раз уж ты не спрашиваешь о ней, могу сказать, что моей матери не причинено никакого вреда и она пребывает в своих апартаментах со всеми удобствами, какие я только мог ей предоставить.

— Зачем же мне спрашивать о ней, принц, если вы утверждаете, что я воспользовался ею лишь как средствам захватить трон? А что до удобств, принц, думаю, она вряд ли их заметила.

Он так шарахнул кулаком по столу, что разбрызгалась вода из винной чаши.

— Завтра, — проскрежетал он, — ты с моим кортежем отправишься в храм.

Люди ожидают тебя там увидеть. Тебя будут охранять, будут и жрецы на случай, если ты попытаешься применить колдовство. После церемонии ты дождешься заката, и эскорт проводит тебя из Бар-Айбитни.

— Хорошо, — ответил я, — одним днем больше, одним меньше, какая разница?

— Ты говоришь так, как будто завтра наступит конец света, — сказал он едко. — Уверяю тебя, не наступит, несмотря на все твои грязные колдовские трюки.

Лампа светила очень тускло, и в комнате было почти темно. Внезапно он вздрогнул, затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

— Вазкор, — сказал он очень мягко, — эта вражда смешна. Если ты поклянешься своими богами, что ничего не замышлял против меня…

Я посмотрел ему в глаза и сказал:

— Хватит с меня твоего царства, Сорем. А богов у меня нет. Поступай как хочешь.

Его глаза затуманились, он схватился за мое плечо, как будто не мог устоять на ногах, затем пошел к двери. Но я уже видел то, что по слепоте своей не мог увидеть раньше — думаю, потому что не хотел.

— Много лет я буду сожалеть о том, что ты не дал клятвы и не очистил себя от подозрений, — сказал он.

Он постучал в дверь, и его выпустили.

Я закрепил последний колок на виоле. Где-то пели соловьи, но даже от соловьев можно устать.

Наступило утро, и в комнату налетели мухи, разбудив меня своим жужжанием. Они бились об оконные стекла за решеткой, ползали по столу — штук десять или двенадцать, а может, и больше. Их назойливый шум сильно докучал, поэтому пришлось на некоторое время превратиться в убийцу мух, пока в комнате снова не воцарилась тишина.

Девушка принесла мне масрийский завтрак — фруктовый салат с медом, сдобные булочки и все в этом роде. В отличие от вчерашнего охранника, она, казалось, не испытывала страха; возможно, она не знала, кто я такой. Ставя на стол серебряные блюда, она увидела убитых мух и испуганно вскрикнула.

— Что случилось? — спросил я.

Мне было ее жаль; там, где она стояла, я видел лишь гниющие кости — символ приближающейся смерти. Таким я тот день я видал весь город.

— Мухи, — сказала она, — повсюду. Они заполонили Лошадиный рынок, животные сходят с ума. Я сегодня проснулась на рассвете, оттого что муха заползла мне в ухо.

— Всему виной, несомненно, летняя жара, — сказал я, но она приложила руку к губам и произнесла:

— Слепой жрец, который просит милостыню у Ворот Крылатой лошади, он сказал, что это бог хессекских рабов, тот, черный, которого называют Пастырем мух. Желая отомстить, он наслал насекомых.

— Ну, бывают вещи и пострашнее мух, — сказал я. — Посмотри, я же их убил.

Но есть после этого мне уже не хотелось.

В Пальмовом квартале звонили колокола. В этот день — день коронации — солнце блистало ярко, как кинжал. Через час мне принесли праздничную одежду — светло-коричневую тунику, расшитую золотом и серебром, накидку с темно-лиловой полосой по диагонали, белые сапоги с бронзовыми пряжками. На меня надели воротник из золота и драгоценностей, окаймленный полоской из красного шелка, по которому серебряными, золотыми и синими нитями была вышита сцена охоты на кабана. Все было при мне, даже меч с мягким лезвием из золота и жемчужной рукояткой, служивший лишь для украшения. Я должен был в полном блеске предстать перед людьми, как брат Сорема, волшебник. Он был в своем роде довольно хитер. Интересно, что он сочинит для них, чтобы объяснить мой внезапный отъезд сегодня вечером? Во всяком случае, у него есть время поразмыслить.

Невидимый меч, висящий над городом, упадет сегодня.

Я испытывал такое тошнотворное онемение и полное безразличие, какие может чувствовать только человек, идущий на смертную казнь.

Все дороги и мостовые, ведущие к великому южному храму Масримаса, были устланы алым шелком. Казалось, перед нами — река из цветов мака. Под тяжелыми сапогами, колесами, копытами лошадей шелк превращался в лохмотья, но, тем не менее, люди хватали эти лохмотья, разрывали их на части и уносили как трофеи с торжественной церемонии. Мы еще не выехали за ворота, а до меня уже доносились крики и ликование толпы. Рощи были наполнены людьми, сидящими на деревьях, чтобы лучше видеть. Его-то залез даже на склонившийся над колодцем древний кедр. Когда мы выехали на широкую улицу, ведущую к храму, толпа стала такой плотной, что стоящим в ней трудно было даже шевельнуть рукой. Они так ликовали, будто это празднество было устроено специально для них и каждый в этот день становился королем. Согласно традиции, Сорем должен был остаться в святом храме. А затем выйти к нам, одевшись во все черное, и встретить нас на площади. Затем его приветствовал представитель Совета, восьмидесятилетний, сильный, крепкий и упрямый дурак, упивавшийся такими обрядами и своей ролью в них. Сорем должен спросить, зачем мы прибыли к нему, и получить ответ, что мы хотим сделать его своим императором. Сорем тут же отказывается, говоря, что он для этого не подходит. Тогда совет перечисляет все его достоинства и доказывает его соответствие этой должности, и мы для пущей убедительности входим в храм. Эта театрализованная глупость, церемония, возникшая двести лет назад или даже раньше, была скорее хессекским обычаем, нежели масрийским. Храгон-Дат включил ее в свою собственную коронацию, возможно, в угоду горожанам, но скорее всего, чтобы пощекотать собственное самолюбие.