— Господи, хоть бы от одного мужика такое услышать! «Что за шейка, что за глазки»! Похоже, только воронам комплименты говорят!

— Но ей же нужен был всего лишь сыр, деточка!

— А хоть бы и так! Чего там дальше-то было?

— Как что? — неподдельное недоумение. — «Ворона каркнула во все воронье горло: сыр выпал — с ним была плутовка такова».

— И?

— И все. Давайте, деточка, теперь вы с самого начала.

— «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру», — покорно начала Виолетта. — «…с ним была плутовка такова».

— Знаете, деточка, у вас, кажется, нет таланта. Вы уж не обижайтесь.

— Как это нет? Подумаешь, сыр какой-то! Главное, это ноги!

— Простите, чьи? Вороны? Но там нет ничего про ноги!

— Я про свои. Ну, что за шейка, что за глазки! Прелестная у меня шейка, правда?

— Господи, как же вы собираетесь выучить прозу!

— Ха! Просто басня эта скучная. И неправда все это. Лесть гнусна, вредна, тра-та-та. Повеселее ничего нету?

— По-моему, вам лучше отказаться от этой мысли, — осторожно замечает Ирисова. — О театре.

— Еще чего! Просто ты учить не умеешь! Старая корова!

— Что-о?

В приоткрывшейся двери оранжевая Люськина голова:

— Виолетта, ты ужин готовить собираешься?

— Не мешай. Не видишь: у меня урок театрального мастерства. Я готовлюсь к экзамену. Это святое.

— Ба! Значит, я на вас двоих не накрываю. Вы духовной пищей сыты.

— Люсенька, деточка, мы вполне можем прерваться на время, — тут же говорит Ирисова. — Я даже готова внести посильный вклад.

— Кусочек сыру, — изрекает Виолетта.

— Что? — Ирисова и Люська в один голос.

— Все. Поняла. «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру…»

— «И говорит так сладко, чуть дыша: «Голубушка, как хороша-а!» — напевно продолжает Люська.

— Деточка, да у вас талант! — хлопает в ладоши Ирисова. — Замечательно! Ну-ка, ну-ка, дальше.

— «Ну, что за шейка, что за глазки!»

— Так-так.

— «Рассказывать, так, право, сказки!»

— Чудесно! Не хотите, Люсенька, брать у меня уроки актерского мастерства?

— «Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна»! — фыркает Виолетта. — А наша старушка просто кушать захотела!

— Это клевета! — Ирисова в возмущении. — У Люсеньки на телевидении большое будущее. Ее непременно заметят после «Игры».

Люська зарумянивается от комплимента. Ей приятно.

— Крокодилица! — взвизгивает Виолетта. — Ничего у тебя не будет! Ни телевидения, ни будущего! — И пулей вылетает из комнаты.

— Не огорчайтесь, Люсенька, — смущенно улыбается Ирисова. — Это просто невоспитанность.

— Но вы-то тогда зачем с ней связались? Турнули бы ее отсюда. А вы ее басню учите читать. Зачем?

— Ах, я не знаю, не знаю! Так помочь вам с приготовлением ужина, деточка?

— Толку-то от вас…

…Ирисова сегодня в ударе. Весна, в окно весь день ярко светило солнце. Это вызывает у участников «Игры» прилив романтических чувств. Спектр их разнообразен. Виолетта, например, весь вечер жмурится на Алексея Градова, словно кошка на миску со сметаной. Программист задумчив и невесел. Люська весь вечер вспоминает мужа Сережу и говорит о любви. Зося молчалива и тайно о чем-то вздыхает. Серафима Евгеньевна ударилась в ностальгические воспоминания.

— Да, весна, — прерывает ее Люська глубоким вздохом. — А вы были счастливы когда-нибудь, Серафима Евгеньевна?

— Что значит счастлива? — Ирисова в растерянности. — Человек на протяжении своей долгой жизни неоднократно бывает счастлив.

— Когда крутит роман, да? — вклинивается в разговор Виолетта и косится при этом на Алексея Градова.

— Знаете, а я помню самое яркое счастье в своей жизни, — вдруг взволнованно говорит актриса. — Да-да, я помню.

— Расскажите, — просят женщины. Градов одобрительно молчит.

— Была совершенно необыкновенная в моей жизни осень. Лет так десять, нет, даже пятнадцать назад. Стоял удивительный сентябрь. Да, именно удивительный, потому что такой теплой погоды в начале осени я больше не могу припомнить. Самое настоящее бабье лето: воздух прозрачен, тих, небо такое высокое и чистое, что кажется, будто повсюду только одно это небо. Потому что листва уже начала желтеть и облетать. Но было так тепло и тихо, что даже грусть, обычная осенняя грусть по уходящему лету сделалась легкой, похожей на одну из тех паутинок, на которых проносятся мимо маленькие паучки. И был клен возле моего дома, совершенно необыкновенный клен. Листья на нем не желтые, а огненно красные. И лавочка под ним была. Весь этот тихий, теплый сентябрь я выходила из дома, садилась на эту лавочку под кленом. И сидела. Просто сидела и тихо грустила. Мечтала, быть может. Но до чего же было хорошо…

— И? — спрашивает Зося.

— И все.

— Как это все? — удивляется Виолетта. — А где же про любовь? К вам кто-то подсел на эту лавочку?

— Нет, деточка. Не подсел.

— Но в чем же счастье? — недоумевает Люська.

— Не знаю. Но когда спрашивают о нем, я почему-то всегда вспоминаю ту осень и легкую, светлую грусть. Жизнь прошла, а не жалко. Листва пожелтела, но это же так прекрасно! В душе гармония и покой. Такое вот великое, вселенское успокоение.

— Что-то вы совсем загрустили, Серафима Евгеньевна. — Люська качает головой.

— Ах, не знаю! После того как Яков Савельевич… После того как…

— Да что он вам? — фыркает Виолетта/

— Я строила планы на жизнь. Вы не понимаете, что такое в моем возрасте строить планы. Быть может, это в последний раз…

— Ну, опять начинается! — Блондинка раздражена. — Нет, с вами с тоски помрешь! Скорей бы уж это кончилось!

— Да-да, — несколько раз согласно кивает Ирисова. — У меня предчувствие близкого конца.

— Конца «Игры», — говорит Алексей Градов.

— Нет, я о другом конце.

— Не собираетесь же вы лезть на канат, — шутит Люська.

— И лекарства не пьете, — замечает Зося.

— И не бреетесь, — хихикает Виолетта. — И не поддаете.

— Что-что? — косится на нее Градов.

— Ничего. — Блондинка соображает, что опять ляпнула лишнее.

— Ты что-то знаешь о смерти Кучеренко? — Зося смотрит пристально.

— Я? Да ничего я не знаю!

— Врешь!

— Да, знаю! — взвилась Виолетта. — Он просто проболтался мне как-то, что закодированный!