Трудно сказать, спала ли она, потому что и со спящей тетей Гитой можно беседовать.

— Тетя, где кружка? — спрашивают ее.

— На скамейке, возле ведра с водой, — отвечает она во сне.

Поздно вечером во дворе появились люди с незнакомым обликом. Один, седой, подъехал даже в закрытой легковой машине, которая своими двумя фарами до полуночи тревожила окраинную улочку.

Реб-зелменовский двор обалдел. Весь молчаливый род, от мала до велика, высыпал на улицу и застыл от удивления. Обитатели двора липли к темным углам дома тети Гиты, как мухи к сладкому печенью.

В темноте кишело людьми, как на вокзале.

Дядя Ича ухватился за засов ставни и через щелку принялся заглядывать туда, в заколдованный дом. Он был настолько ослеплен блеском, что так и провисел до утра на засове ставни.

И вот что старый дядя Ича увидел в доме тети Гиты. Накрытый белый стол. На нем — сверкающее стекло. Белые тарелки выделялись на белой скатерти — белое на белом. Высокие, узкие стаканы были налиты светом, тарелки сияли белоснежной чистотой, грубой пищи на столе не наблюдалось.

А гости? Кто были гости?

Евреи — не евреи, белорусы — не белорусы, — во всяком случае, какие-то большие шишки. Старые лица с чупринами на лбу, сорванцы с седыми головами.

«Но почему они не надели белые манишки? Ведь это же красивее!»

А девицы?

Дяде нравятся эти красивые девицы — стриженые, с галстучками, с белыми зубками, с красными черешенками на лацканах. Они ему нравятся потому, что, когда он немного выпьет, он всегда целуется с женщинами. Он знает, что это такое.

«Славные девочки!»

Потом подали еду. У дяди Ичи острый глаз, и он видит, что блюда не зелменовские. Пиршество держится на легких лакомствах, жестяные баночки, салфеточки — жуй да плюй.

А какие еще кушанья?

На белом подносе — яблоки, крупная желтая антоновка. На большой тарелке — круглый торт. На белых блюдцах — банки с консервами. На блюде — поросенок; его трефная головка лежит отдельно, у него же в изголовье, ножки — под ним, а сзади — закрученный веревочкой хвостик. Высокие, узкие стаканы с салфетками в них.

Жуй да плюй!

Молодой человек, рябой, с широким лицом, говорит, нажимая на «р»:

— Фарштей гут по-еврейски. Я Мозырь геарбет.[17]

— Много ты понимаешь!

Так говорит Тонька и показывает ему кончик языка.

«Это уж невежливо!»

Тонька пьет водку и берет закуску руками.

«Ну конечно, неотесанная… Вот же держат вилку эти воспитанные девушки так аккуратно, одними пальчиками…»

Тонька говорит со всеми, и все говорят с ней. Видно, есть что послушать. Она хорошо говорит по-русски. Она смеется. Эта Тонька, видно, здесь самая веселая.

«А с нами ведь она нема как рыба. Подлая Зишкина кровь!»

Реб-зелменовский двор вне себя: ведь не все могут, как дядя Ича, видеть, что делается внутри… Из старого дома несется музыка. Сегодня он весь звучит, как пианино.

Теплая ночь. В такую звездную ночь хочется потанцевать с красивыми девушками.

Фалк вертится возле крылечка тети Гиты. Парень что-то не в себе. Он ждет, что Тонька в конце концов выйдет и пригласит его на день рождения дочки. Разве не он растил эту девочку? Не он ли кипятил всю ночь воду на примусе, когда у девочки болел животик?

Нет Тоньки, она не выходит. Она, наверное, еще не знает, кто такой Фалк.

Фалк поспешно обыскал все карманы и пошел со двора.

Была теплая ночь. Ранняя пора весны, когда еще черна земля, черны деревья — накануне появления первой зелени. Двор со своими черными кровельками притаился в высокой, звездной ночи. Он был полон слухов и сплетен, в нем кипело, как в котле.

Ведь чем, в сущности, был реб-зелменовский двор? Он был чем-то вроде ткацкого станка, вырабатывающего слухи и сплетни. И теперь он приник настороженным ухом к порогу тети Гиты. Во всех его углах слышался неистовый шепот:

— Вы слышите? Она, слава тебе Господи, пьяна и уже танцует со всеми без разбору!

— Со стариком тоже?

— Со стариком тоже.

Фалк, вспотевший, вернулся во двор, принес бутылку зубровки и тарелку кислой капусты; он отправился к Цалке, и они себе устроили собственный праздник.

— Наплевать мне!

Так Фалк говорит Цалелу и пальцем проталкивает пробку.

Цалел нарезал селедку, насыпал на бумажку соль и пошел занять хлеба у тети Малкеле.

Потом они сели выпивать.

— Лехаим, — говорит Цалка.

— Твое здоровье, — говорит Фалк. — Наплевать мне на нее! — Фалк сплевывает горечь водки.

— Послушай, вот что я думаю, — говорит Цалка. — Она влюблена. Не иначе как она кого-то безумно любит и поэтому здесь никого не желает знать.

— Что ты! — Фалк сплевывает через щелку между двумя передними зубами. — Разве эта интеллигентка с ее характером может влюбиться?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Ну, скажи: откуда?

— Знаешь что — отвяжись!..

Фалк, разозленный, наполняет стаканы. Он уже под хмельком. Цалка наскоро опрокидывает свой стаканчик, он даже не закусывает — он хочет, чтобы Фалк объяснил ему тайну любви.

— Погоди. Как же она прижила ребенка?

— Ну и что ж, интеллигент остается интеллигентом. Вот я знаю одного товарища — она мать шестерых детей.

— Так ты думаешь, что она родила ребенка без любви?

— Ай, отстань от меня!

В темноту сквозь стены дома тети Гиты пробивается смех. Там танцуют. Тонька справляет день рождения своей девочки, а тут слоняются алчущие Зелменовы, чуть ли не высунув язык:

— Эх, выпить бы!

Темно. Земля черна, кровельки черны — накануне появления первой зелени. Тетя Малкеле, разыскивая весь вечер дядю Ичу, наконец нашла его повисшим на ставне.

— Иди спать, сумасшедший!

Но дядя даже и не думает о сне.

— Еще минуточку, Малкеле…

— Смотри, опоздаешь на работу!

— Не беспокойся! Не опоздаю!..

Уже близко к полуночи. На холодном небе над реб-зелменовским двором висит вниз головой Большая Медведица. В затихших домах еще светится несколько окон.

Фалк заснул, сидя на стуле возле пустой бутылки. По комнате шагает взволнованный Цалка и думает о том, как развеялась мечта об одесской вилле на берегу моря. Только теперь ему, пожалуй, стало ясно, что в той вилле он с Тонькой уже никогда жить не будет.