— Что плохого в том, что я во всем люблю культуру?.. Ну а если я не могу терпеть грязи под ногтями?

Соня дяди Зиши перестала даже глядеть в окно, потому что вид улицы ей тоже не нравится. Впрочем, она занята: она всегда то переставляет мебель в комнате, то занавешивает окна, то перевешивает картины на стенах. А когда Павлюк приходит с работы, она уже лежит, утомленная, в постели.

Соня слаба и больна. У нее едва хватает сил сообщить ему последние новости.

— Ты слышал? Бера уже больше не милиционер.

— Да ну?

— Этот парень напился, — говорит она, — и упустил вора.

Павлюк сидит у края стола и ест с тарелочки что-то холодное. Он ест с закрытым ртом, что означает одно из двух: не то ему жалко крошки, которая может вывалиться изо рта, не то он боится чавканьем причинить беспокойство своей больной супруге.

И вот он ест, а она сообщает ему все квартирные новости.

Оказывается, в коридоре, здесь, у них под носом, творится что-то невообразимое. Женщины имеют чуть ли не по нескольку мужей.

Если Павлюк после всего этого остается спокойно сидеть и продолжает жевать холодную еду, Соня вынимает из-под подушки письмо, которое некий Гончик, мужчина из Москвы, пишет одной женщине из их коридора о каком-то лете, проведенном в Сочи.

Так что дело ясно.

Затем она вынимает из-под подушки, уже с другой стороны, почтовое извещение на восемнадцать рублей на имя вузовки Сташко, которая живет в этом же коридоре.

Дело опять-таки ясно.

Но Павлюк все еще остается равнодушным к ее открытиям. Тогда она, в наказание ему, легонько вздыхает одним из своих таинственных вздохов, собирает корреспонденцию и протягивает ему:

— Будь любезен, выбрось это обратно в коридор!

Павлюк молчит. И хотя, видно, ему не очень по душе, что жена перехватывает письма к соседям, он не подает виду, открывает дверь и как ни в чем не бывало кладет письма на место. Этим он дает понять Соне, что смотрит на это дело сквозь пальцы.

— Вот глупости…

Вечером падает на стол мягкий свет оранжевого абажура. В комнате тихо и как-то особенно уютно. Соня уже встала с кровати, она напудренная и надушенная, от нее чуть слышно пахнет сеном с примесью йода.

Вокруг стола уже собрались постоянные друзья дома.

Сидит пухленький профессор Довнар-Глембоцкий, который, после систематических выпадов против него со стороны студентов, был наконец освобожден от чтения лекций.

Сидит какой-то старый, отслуживший актер с женой. А иногда заходит белокурый, необычайно высокий белорусский учитель.

И вот сидят они, значит, за уютным столом и играют в картишки.

Соня увлечена игрой, она жульничает. И надо же, чтобы ее партнершей оказалась жена актера, с которой у Сони не может быть ничего общего, поскольку та, как говорят, из прислуг или еще того хуже!

Понятно, что из-за одного этого отношения между ними довольно холодные. Не говоря уже о том, что Соня вообще не любит женщин, пусть даже не прислуг. Она давно затаила в душе обиду на Павлюка: как это он до сих пор не устроил так, чтобы существовали только мужчины, а среди них лишь одна особа женского пола — Соня дяди Зиши!

* * *

В один такой вечер зашла Тонька. Вообще, как известно, ее во дворе недолюбливают. Просто не знают, чего она хочет. Ребенка она, слава Богу, уже заимела. Отец ребенка представлен круглой печатью на письме с Камчатки. Одним словом, завидная жизнь, есть на что посмотреть! Во дворе Тонька какая-то чужая, и, как говорят, с ней лучше не связываться.

Она вошла.

Конечно, Павлюк набрался духу и попросил ее составить компанию, хотя хорошо знал, что с ними она играть не будет.

Соня спросила:

— Что это вдруг, дорогая сестра?

— Зашла проведать, — отвечает Тонька, — посмотреть, что люди поделывают.

— Вот как! Что люди поделывают! А ты в карты не играешь?

Соня вдруг вспыхнула, как спичка, и тут же заболела всеми своими семьюдесятью болезнями.

— Да, — стала ее успокаивать Тонька, — играю.

— И кажется, пьешь водку тоже?

Тем временем Соня пересела на диван и приготовила себе место для обморока.

Но Тонька улыбнулась и сказала очень спокойно, что зашла не для этого, а по поводу мамы, тети Гиты, которая в последние дни стала пропадать из дому.

Соня понюхала несколько раз из разных пузырьков, побрызгала чем-то руки, смочила чем-то губы, а потом спросила уже совсем другим голосом:

— Так где же она пропадает? — И при этом она подумала вовсе не о матери, а о себе: ей казалось, что в последнее время она перестала следить за собой, за своим шатким здоровьем, и, в конце концов, слишком занята чужими заботами.

О, Соня дяди Зиши рассчитывает исключительно на свои собственные силы!

К Зелменовым, понятно, не может быть доверия: они были не в состоянии понять и менее сложные болезни ее отца, где же им понять ее недуги! Для того чтобы их постигнуть, надо все же быть пообтесаннее.

И вообще — что значит для Зелменова быть больным?

Известно, что для Зелменова быть больным — значит лежать в лёжку и не быть в состоянии шевельнуть пальцем. Это не по Сониным слабым силам.

Вот заболел мостильщик — так он лежал на скамье возле печи, накрытый шубами, и выпивал сорок стаканов чаю в день. Он пил до тех пор, покуда из-под шуб не ударил пар, как из кучи навоза, и лишь тогда тетя Малкеле облегченно вздохнула, потому что было ясно, что его пробрало.

Разве это по Сониным слабым силам?

И может быть, она права, что вот теперь не принимает близко к сердцу волнений по поводу матери. Ведь, в конце концов, ее мать не молодая женщина в расцвете лет, как Соня. Она старый человек и к трудностям давно привыкла.

* * *

Снег стал таять. На солнечной, высохшей стороне крыши орали кошки, одна — рябая, принадлежащая Хаеле дяди Юды. Видимо, дело идет к весне.

В окнах с заплатанными двойными рамами — тех, что на солнечной стороне, — вдруг показался новый сорт маленьких реб-Зелмелов с круглыми, крутыми головками и плоскими носиками — все больше мальчишки, вскормленные на прошлогоднем урожае картофеля, — новый сорт Зелмочков, не имеющих еще возможности гулять на собственных ножках и пока передвигающихся на попке.

В канавах реб-зелменовского двора журчат предвесенние ручейки, веселые солнечные пятна блуждают по стенам. Двор вышелушивается из грязного снега — весь двор, кроме продолговатого дома тети Гиты, который вечно в тени. Теперь на нем часто висит замок. В последнее время тетя Гита стала где-то пропадать.

Иногда дядя Ича заглядывает к ней в окна, но этот сумрачный дом пустует. В нем качаются маятники старинных часов дяди Зиши.