кроме Голстена, также Пфлейдерер, Вейцзекер и др., — обнаруживает наибольшую родственность с гносисом. Здесь, как и там, понятие веры переходит в понятие знания, это знание основано на божественном откровении и является благодатью души независимо от признания определенных фактов откровения. Здесь, как и там, мы встречаемся с насквозь пропитанным дуализмом мировоззрением, в котором бог и мир, закон и благодать, смерть и жизнь, дух и тело и т. д. являются резкими противоположностями друг другу, а вместе со стремлением к спекулятивному толкованию данных религиозного опыта рука об руку идет склонность к мистике и аскетизму. Общими у них обоих являются как их понятие о боге, христология и учение об искуплении, так и вся масса идей, вроде гносиса, благодати, плеромы, эктромы, жизни, света, и т. д. Oбa они сходятся не только в их сознательном презрении к истории, но и в их враждебности к иудаизму и в низкой оценке, — больше того: п одном отрицании закона. Больше того: в одном случае связь Павла с гносисом столь очевидна, что она одновременно может быть использована прямо-таки в качестве довода против предположения, что Павел знал об историческом Иисусе. Это — место в первом послании к коринф., 2, 6 сл., где апостол говорит о «властях века сего», которые, распиная на кресте «господа! славы», не знали, что творят. Ван Маненом и другими давно признано, что под этими «властями» следует понимать не иудейское или римское начальство, вообще не каких-либо земных владык, а скорее «врагов мира сего», демонов, высшие силы, которые, правда, временно еще господствуют на земле, но, в виду приближающейся победы искупителя, все же исчезнут». А это гностическое понимание искупительной смерти, которое вместе с тем проводит и Павел; а на этом базируется утверждение, что он понимал жизнь Иисуса вообще не как историческое событие, а только как метафизическую драму, в которой небо и земля борются друг с другом из-за власти.

Известно, что выдающиеся гностики, вроде Василида, Валентина и прежде всего Маркиона, охотно ссылались на Павла. Маркиону его любовь к Павлу принесла даже имя «апостола еретиков». Все это можно объяснить тем, что гностицизм второго века из самого Павла позаимствовал свой источник и присвоил себе идеи Павла при создании своего собственного идеального здания. А может быть, и то, что оба они, — павлинизм и гностицизм, — принадлежат к одной и той же эпохе и являются только различными побегами от одного и того же корня. И последнее предположение оказывается более вероятным, если принять во внимание, какую хорошо подготовленную почву предполагают послания, если только они, действительно, вышли из общей. Такие сложные догматические изъяснения, какие прежде всего содержатся в послании к римлянам, заставляют делать вывод о длительном развитии, в течение которого идеи апостола должны были не раз обсуждаться, ставиться на повестку дня и продумываться. Они указывают на близкое знакомство с павлинизмом, какое едва ли можно допустить в то время, и притом еще в далеком Риме, где послание, по общепринятому мнению, было написано. «Павлинизм, — говорит ван Манен, — по-видимому, общеизвестный и часто обсуждаемый факт, у него есть свои защитники и свои противники, свои лозунги и традиционные выражения, свой собственный язык, не нуждающийся ни в каком пояснении, так как он предполагается известным читателям». Без всякого пояснения апостол употребляет ряд таких выражений, которые, пожалуй, могли быть понятны только в кругу гностиков второго века, но они ни в коем случае не могли рассчитывать на понимание их в посланиях к только что основанным общинам в средине первого века, через несколько десятков лет после смерти Иисуса.

Прежде же всего должно озадачивать то, каким образом сам Павел так скоро после трагедии на Голгофе мог дойти до своего, столь детально разработанного воззрения и систематического развития гностических идей. Следует только представить себе основные черты Павлова воззрения, и придется согласиться с ван Маненом, «что много времени должно было пройти после выступления первых учеников, пока, наконец, новое направление могло бы выступить с подобного рода идеями. Здесь больше чем простое преодоление отвращения к кресту, благодаря чему благочестивому иудею была дана возможность видеть идеал страдающего мессии в Иисусе из Назарета, приветствовать его как обетованного отцам и присоединиться к новому братству. Здесь полный разрыв с иудаизмом, новая и в главных чертах самостоятельная система, которая нуждалась только в дальнейшей разработке деталей и в изменении ее сообразно потребностям позднейшего поколения, коренная реформа существующего, без сомнения, плод глубокого житейского опыта и длительной, серьезной работы мысли». И эта реформа, согласно господствующему мнению, была, будто бы, осуществлена только несколько лет спустя после смерти Иисуса, и провел ее человек, который, сам будучи иудеем и учеником иудейских книжников,- всем своим умом и помышлением пребывал до этого момента в иудаизме, провел ее при таких обстоятельствах, которые скорее препятствовали, чем помогали подобной реформе! «Просто немыслимо, — говорит ван Манен, — чтобы Павел, иудей, по убеждению преследовавший общину, сразу же после присоединения к «вере» этой общины внес в эту веру такое сильное изменение. Немыслимо, чтобы этот честный ревнитель бога Израиля, закона Израиля, нравов и обычаев, так неожиданно быстро, преодолевши отвращение к кресту, увидел, что этот бог вовсе не всевышний, а должен уступить место отцу, которого иудеи и язычники до самого Христа не знали (?); что этот Христос вовсе не был обетованным отцам мессией, а сверхъестественным существом, собственным сыном бога, который только временно по виду был человеком, подобным нам; что закон со всеми его предписаниями и обетованиями можно было, следовало и надлежало отложить в сторону. Пусть не забывают еще и того, что все это ново в Павловом благовествовании и никак не вяжется с «верой» первых учеников, которые при всех своих особых мессианских чаяниях все же оставались самыми настоящими иудеями. Пусть представляет себе, что значит для такого ревностного и благочестивого иудея, каким был обращенный Павел, оставить бога своих отцов и склониться пред таким, которого до тех пор еще не знали. Пусть примут во внимание зависимость благочестивого иудея от закона, от предписанных последним обычаев и обрядов. Пусть представят себе, что требуется для того, чтобы кого-нибудь, которого еще недавно считали обманщиком и за три года до этого распяли на кресте в качестве преступника, вдруг признать невинным и имеющим высшее назначение, и что он приходил в качестве посланника божия, — что требуется для того, чтобы выдать его за сверхъестественное существо, за собственного сына бога... Вера в воскресение Иисуса и прославленную жизнь могла привести к этому так