липкой грязью. Кругом был кромешный мрак, а поскольку я находился вне стен человеческого жилья, то это означало, что некто либо стащил луну с неба, либо ослепил меня. Голова нестерпимо болела, а где-то, далеко-далеко от того места, где я сейчас лежал, раздавались голоса — два человека о чём-то возбуждённо спорили. Признать их по голосам мне не удавалось.

Но несмотря на то, что порог яви был так близок, моё сознание всё ещё заполняли грёзы или галлюцинации: будто бы я сейчас в Чикаго, в особняке Жюстины Хаберман. Я, вероятно, уже отчитался перед ней по нашему делу, поскольку его мы не обсуждаем. Всё идёт гладко, за одним, впрочем, исключением: каким-то образом я одновременно спорю с дядюшкой Эмом; самого дядюшки Эма тут нет, и всё же я с ним каким-то образом спорю. А спор вот о чём: был ли я последователен в своих действиях в отношении замужней женщины, когда решил обходить Молли Кингмэн за километр, раз уж она оказалась замужем. Дядюшка Эм посмеялся с меня и объявил, что я не представляю себе отличия мальчишеского увлечения от страсти зрелого мужчины, с Жюстиной же не было проблем, поскольку я совершенно не думал, будто бы я влюблён в неё, а она влюблена в меня, так что кого это могло задеть? Я уже пытался придумать ответ на дядюшкины слова, но ответ не шёл. Правда, я мог бы сказать, что решительно уже не беспокоюсь о Молли Кингмэн и что Жюстина женщина весьма привлекательная и желанная. Вероятно, мне и следовало дать некий ответ в этом духе.

Но сквозь грёзы, сквозь темень и налипшую грязь всё громче доносились те голоса. В голове стучало всё сильнее, и наконец Жюстина, дядюшка Эм и Чикаго испарились, а я вновь оказался в Тремонте.

И валялся на земле. Ни вспомнить, как я сюда попал, ни сообразить, где я и почему так темно. Уж ослеп ли я на самом деле?!

Ужас, возникший из этого предположения, помог мне очухаться. Я перевернулся на спину и уставился вверх. Нет, с глазами у меня всё было в порядке: я различил ошмётки небесного свода сквозь небольшие разрывы в том, что наверняка было лиственной сенью над головой. Я лежал под деревьями или под высокими кустами.

Приподнявшись на локте, я опасливо потрогал руками голову. Затылок лучше было не трогать — там сильно болело, да и вся голова буквально раскалывалась, но ни порезов на коже, ни переломов я не ощутил. Ни даже шишки или припухлости. Меня, должно быть, ударили чем-то тяжёлым, но мягким, наподобие мешка с песком, и сила удара распределилась по широкой площади.

Ударили — и я потерял сознание. Но что случилась затем, и где я находился? Я сел.

Голосов было не слыхать. Нет, они вновь послышались, и на этот раз сознание настолько вернулось ко мне, что я мог их признать. Во всяком случае, один из голосов; то был шериф Кингмэн. А второй, несомненно, принадлежал его помощнику, Вилли Эклунду. Голоса раздавались на расстоянии ярдов двадцати или тридцати; о чём оговорили эти люди, мне разобрать не удавалось.

Я вытянул руки в стороны, и одна из них коснулась ствола дерева, дюйма в три диаметром. Опираясь об этот ствол, я поднялся на ноги; в результате моя голова оказалась выше уровня кустов, и я смог оглядеться.

Я стоял посреди купы кустов и деревьев, которую не раз примечал с той же стороны дороги, по которую находился и дом Эмори, ярдах в двадцати от него. Теперь, стоя в полный рост, я мог видеть сам дом — ярко освещённый снизу доверху. Мой «кадиллак» всё ещё был припаркован на подъездной дорожке; бок о бок с ним стояла машина Кингмэна.

Ни шерифа, ни его помощника я в первую минуту не увидел; но затем моё внимание было привлечено звуком, как будто кого-то стало рвать, и я взглянул в сторону фасада; на крыльце виднелась фигура Эклунда, перегнувшегося через перила. Это означало, что он нашёл Рэнди Барнетта; отлично. Но схватили ли они Эмори, или тот всё ещё был на свободе?

И почему, кстати говоря, я сам всё ещё жив? Эмори, должно быть, огрел меня мешком с песком, в ту минуту как я склонился над Рэнди, а затем перетащил меня под эти деревья, да и оставил тут, но зачем? Он, конечно, психически больной, но такое поведение не вписывалось в его образ действий. Ведь горло у меня целёхонько!

Оттуда, где я стоял, входная дверь не была мне видна, но я слышал, как Кингмэн вышел из дома; вот он показался на крыльце. В одной руке он держал фонарик, а в другой револьвер. Это, разумеется, значило, что Эмори они не нашли и всё ещё искали его.

А в этом деле я с удовольствием окажу им помощь, пусть только ноги снова начнут меня слушаться. И хорошо, если пистолет и фонарик Жюстины всё ещё в «кадиллаке».

Я попытался позвать шерифа по имени, но сперва следовало прочистить горло — звуки, вылетевшие из него, напоминали кваканье лягушки. Только Кингмэн услышал; он развернулся, и свет его фонарика заплясал по мне. Впрочем, в мою же сторону повернулось и дуло его револьвера.

Продравшись сквозь кусты, я направился в его сторону. Мне казалось, что с моим появлением шериф должен тот час же опустить свой револьвер — не мог же он меня не узнать; но он не опустил револьвера. Наоборот: он подался на шаг назад и ещё больше вскинул револьвер. При этом его рука задрожала. Шериф крикнул: «Стоять!»; я замер. И ещё — поскольку мне не хотелось быть застреленным, а по выражению шерифова лица я понял, что он в любую секунду готов нажать на курок — я поднял руки.

— Матерь Божья! — воскликнул Кингмэн; он был испуган, причём настолько, что слова его прозвучали молитвой, а не ругательством. Краем глаза я заметил, что Вилли Эклунд перескочил через перила крыльца и бежит теперь к нам. В руках он тоже сжимал фонарик и револьвер, и руки, державшие их, были направлены на меня как вилы.

Лицо у Эклунда было каким-то зелёным. Я вначале подумал, что оно просто измазано в той блевотине, которую он изрыгал, повиснув на перилах крыльца, после того как увидел в доме Рэнди с разорванным горлом. Но теперь я отметил, что чем больше Эклунд на меня смотрел, тем зеленее становился. Выходило, будто он страшно напуган, и с каждой секундой ужас всё больше им