— Папа правду не сказал, — произнес мужчина. — Папа не сказал ни слова. Дело-то совсем плохо, так ведь, Лотти?

Что-то такое в его голосе… У Лотти защипало в глазах, а внутренности словно попытались протолкнуть в ее горло что-то жесткое. Она пробормотала:

— Я же вам говорила. Пыталась объяснить. Сито не умеет рассказывать так, как нужно.

— И в этом вся проблема, да? Но это не страшно, потому что его нужно только немного воодушевить. И мы его воодушевим, ты и я. Ты готова?

— Я пыталась ему сказать… — Лотти старалась глотнуть. Протянула руку к термосу. — Пить, — попросила она.

Ей хотелось поднять голову с кирпичей, хотелось выбежать на свет, но она не могла. Она ничего не могла. Шарлотта почувствовала, как из уголков глаз потекли слезы.

«Какая же ты маменькина дочка», — сказала бы Брета.

Мужчина пнул ногой дверь. Она прикрылась, но не до конца. Осталась полоска света, показывая Лотти, где выход. Полоска света, подсказывавшая, в каком направлении бежать.

Но все клеточки ее тела болели. Все клеточки ее тела закоченели. Все клеточки ее тела требовали воды, питья и отдыха. Кроме того, он находился в трех шагах от нее, и менее чем за секунду он сделал эти три шага, и теперь она смотрела на его ботинки и нижний край штанин.

Мужчина опустился на колени, и Лотти откатилась от него. Почувствовала под головой бугорок и поняла, что случайно придавила Уиджи. Бедный Уиджи, подумала она. Не очень хорошим другом она ему была. Шарлотта перекатилась назад.

— Так-то лучше, — сказал мужчина. — Лучше, когда ты не сопротивляешься.

Будто сквозь пелену Шарлотта видела, как мужчина открывает термос.

— Мои очки, — произнесла она, — Дайте мне мои очки.

— Для этого тебе очки не нужны, — ответил он и приподнял рукой ее голову.

— Папа должен был напечатать историю, — сказал он. Его пальцы сжались на шее Шарлотты, потянули ее волосы. — Папа должен был послушаться.

— Пожалуйста… — Тело Лотти свело судорогой. — Больно, — прошептала она. — Не надо… моя мама…

— Нет, — сказал мужчина, — от этого больно не будет. Ни в малейшей степени. Готова пить?

Он держал ее крепко, однако Лотти приободрилась. Значит, он все же не собирается причинять ей вред.

Но вместо того, чтобы налить сок в крышку термоса и поднести к губам Шарлотты, мужчина еще сильнее сжал шею девочки, запрокинул назад ее голову, поднял термос и стал сам лить ей жидкость в рот.

— Глотай, — бормотал он. — Ты же хочешь пить. Глотай. Все будет хорошо.

Шарлотта кашляла, захлебывалась, глотала. Это было что-то жидкое, но только не сок.

— Это же не… — начала она.

— Не сок? На этот раз — нет. Но это питье, верно? И действует быстро. Давай. Пей.

Шарлотта стала вырываться, но он только усилил хватку. Поэтому она поняла: путь к свободе — делать как велит он. Она глотала и глотала, а он все лил и лил.

И Шарлотта не заметила, как куда-то поплыла. Она увидела сестру Агнетис. Увидела миссис Магуайр. Маму, Сито и море. А затем вернулась тьма.

Было без пяти шесть вечера, когда раздался звонок, которого ждал констебль-детектив Робин Пейн, — через три недели после окончания курсов, через две недели после официального назначения на должность констебля-детектива и менее чем через сутки после того, как он решил, что единственный способ побороть нервозность — «трясучку», как он ее называл, — это позвонить домой своему новому сержанту и попросить включить его в расследование первого же наклюнувшегося дела.

— В любимчики рвешься, да? — спросил шутливо сержант Стенли. — Хочешь до тридцати стать старшим констеблем?

— Я просто хочу применить свои навыки, сержант.

— Свои навыки, говоришь? — Сержант хмыкнул. — Поверь мне, сынок, у тебя будет масса возможностей применить свои навыки — какими бы они ни были, — прежде чем мы выпустим тебя из своих лап. Ты еще проклянешь тот день, когда подал заявление в отдел по расследованию убийств.

Робин в этом сомневался, но поискал объяснение, которое сержант понял бы и принял.

— Мама всегда внушала мне, что я должен себя проявить.

— У тебя еще впереди уйма времени.

— Знаю. Но все равно, сэр, можно?

— Что — можно, малыш?

— Позвольте мне поучаствовать в первом же деле.

— Хм. Поживем — увидим, — ответствовал сержант. И когда позвонил теперь, чтобы удовлетворить просьбу Пейна, то закончил словами: — Что ж, посмотрим, как ты начнешь себя проявлять, детектив.

Когда узкая главная улица Вуттон-Кросса осталась позади, Робин признался себе, что его искренняя просьба об участии в первом же наклюнувшемся деле была, возможно, ошибкой. Звонок сержанта Стенли очень кстати оторвал его от созерцания неаппетитного зрелища — слюнявых лобзаний жениха и невесты, каковыми являлись его мать и толстяк с блестящей лысиной, праздновавшие свою помолвку, — и теперь в желудке протестующе ворочались, явно желая вырваться наружу, шесть сухих пирожных, которые Робин успел заглотить, но не переварить. Что подумает Стенли о своем новобранце, если Робина вырвет при виде трупа?

А они ехали осматривать именно труп, по словам Стенли, труп ребенка, который был найден на берегу канала Кеннета и Эйвона.

— Сразу за Аллингтоном, — проинформировал его Стенли. — Там есть дорога, которая проходит мимо Мэнор-фарм. Она пересекает поля, затем ведет на юго-запад, к мосту. Тело там.

— Я знаю это место.

За двадцать девять лет, что Робин прожил в этом графстве, он отдал хорошую дань прогулкам по окрестностям. В течение долгого времени пешие походы были единственным способом отдыха от матери и ее астмы. Ему достаточно было услышать любое название — Кухонная горка, Ведьмин лес, Каменная яма, Травяной холм, — и перед его мысленным взором тут же вставал образ. Прирожденный географ, называл его один из школьных учителей. У тебя природные способности к топографии, картографии, географии, геологии — так что ты выберешь? Но ничто из этого его не интересовало. Он хотел быть полицейским. Хотел, чтобы справедливость восторжествовала. Более того, он жаждал, чтобы справедливость восторжествовала.

— Я могу быть там через двадцать минут, — сказал он своему сержанту и озабоченно добавил: — Там ничего не случится до моего приезда? Вы не станете делать выводы и все такое?

Сержант Стенли фыркнул.

— Если я и раскрою дело до твоего прибытия, то промолчу. Через двадцать минут, говоришь?

— Могу и быстрее.