Прошло какое-то время, и появилась Анастасия, тихонько прикрыла за собой дверь, села со мной рядом и сказала:

— Ну вот, и готов наш космонавт. Улетел!

— Уснул?

— Только положила в кровать, а у него и глазенки закрылись.

— Как поживаете, тетя? — спросил я, чтобы не молчать.

— Можно было бы жить и лучше, да уже некуда, — невесело улыбаясь, отшутилась Анастасия. — Не по-людскому сложилась моя жизнюшка, вот в чем беда. Была еще молодая — муж бросил, осталась с тремя малыми детишками, ну и хлебнула горюшка. Теперь все мои главные беды остались позади. — Она, как я заметил, нарочито говорила со мной весело, очевидно, желая показать, как она рада была моему приезду, и все же и в ее глазах, и на лице я постоянно видел какую-то странную, прочно заматеревшую тоску. — Все три дочки выросли, Надя и Вера рано повыходили замуж, и удачно. Славные достались им муженьки. У Нади — агроном, человек смирный, хозяйственный, не пьет, не курит, у Веры — учитель, собой мужчина уважительный. И Надя и Вера живут при достатке, в ладу, детишек позаимели. Они близко от матери, в нашем же крае. Надя в Кочубеевском районе, тоже в совхозе, а Вера — в Изобильненском, в самом райцентре. Квартира у нее как городская, вода горячая. А я тут, в Богомольном осталась со старшей да вот с космонавтом. Как говорится, ничего, живем-можем. Внучек Юрик — радость моя, славный растет парнишка, смышленый и хоть малость шустроватый, а ничего, послушный. Иной раз гляжу на Юрика, когда он называет себя космонавтом, и, веришь, Миша; думаю: «А что? Может быть, вот такой разбышака подрастет да и умчится на какую-то другую землю». Кто их знает, что у них в такую пору на уме. Его тезка, когда был дитём, ить тоже, сказывают, был большим разбышакой, не мальчуган, а пружина. И что свершил, а? — Заматеревшая тоска в ее глазах и на лице улеглась еще плотнее, и Анастасия спросила: — Как там поживает моя сердешная маманя? Оставили ее одну, горемычную. Пока подрастала ее шестерочка, то все мы находились близко, можно сказать, рядышком, держались за ее подол, а зараз осталась маманя одна. Анисим тоже на хуторе, а бывает у нее редко. А из Богомольного и вовсе не находишься. Видно, такая горькая участь всех матерей. И она больше всего тревожится не о нас, а о Толике. Мы-то тут, считай, рядом, а Толик — бог его знает где, аж в каком-то Конго. И чего он туда забрался?

Я сказал, что Прасковья Анисимовна собирается поехать к сыну в гости.

— Мой отец прислал уже вызов, — добавил я. — Но ведь дорога-то дальняя, я не советовал ей трогаться с места в ее-то годы.

— Миша, она так убивается о Толике, так тревожится о нем, — сказала Анастасия, и заматеревшая тоска еще прочнее и надежнее улеглась на ее лице. — И от чего? От какой причины? Я так думаю: от материнской жалости. По себе знаю, какую страшную боль приносит матери эта жалость. А мама, это все мы знаем, сильно жалеет Толика, души в нем не чает, много думает об нем. — Она встала, посмотрела в темное оконце сквозь листья цветов. — Месячно на дворе. Что-то наша Таисия припозднилась.

— Наверное, дела задержали. Она же завтра именинница, а я, как на беду, не успел купить для нее подарок. — Я чувствовал на щеках жар, знал, что покраснел, потому что сказал неправду: успел бы купить любой подарок, да ведь денег-то у меня не было. — Ну ничего, завтра я раздобуду букет полевых цветов.

— Не потребуются, Миша, ни цветы, ни подарки.

— Это почему же?

— Так она, Таисия, обманщица, — ответила Анастасия еще ярче показывая на лице свою застаревшую печаль. — Захотела тебя повидать, вот и придумала себе именины. А родилась-то она в январе, сразу после Нового года. — Анастасия посмотрела на меня грустными, виноватыми глазами. — Миша, если б ты знал, как ей хотелось повидаться с тобой. Она искала тебя еще в тот день, когда ты приезжал в Богомольное и приходил к Суходреву. Не нашла. Ты быстро уехал.

— У нее дело есть ко мне?

— Не знаю. Но догадываюсь, зачем ты ей понадобился.

— Зачем же?

— Наверное, хочет почитать тебе свое жизнеописание.

— А что оно, это ее жизнеописание?

— Толком не знаю, она мне не читала и не показывала, — ответила Анастасия. — Как-то я зашла вечером к ней и вижу: сидит за столом и что-то пишет. Ну, я, как мать, спрашиваю: чего малюешь, дочка? Смотрит на меня весело, зубы скалит и отвечает: свою счастливую жизнь описываю. Я подумала: «свою счастливую жизнь описываю», — стало быть, понимай, мать, навыворот. А она свое: счастливая у меня жизня, мамо, и надобно ее описать. Вот я и занимаюсь жизнеописанием. И смеется. Дура, говорю, над своим несчастьем знущаться грешно. Какая же у тебя счастливая жизня? Мужа нету, да по всему видно — и не будет. А она: у меня счастливая жизня. Мальчонку пригуляла. А от кого? Держит в тайне. Дажеть я, ее мать, про то ничего не знаю. Смеется: он у меня, говорит, от господа бога. И свое: а все ж таки жизня у меня счастливая, только этого моего счастья вам, мамо, никогда не понять… Не счастье у нее, а горе, вот что мать видит и понимает… Может, повечеряем? — вдруг спросила она. — А то, может, наша счастливая до полуночи не придет…

— Подождем. — Я посмотрел на свои ручные часы. — Еще рано.

— Если бы она знала, что ты уже у нас, — мигом бы примчалась.

— И много ею написано этого жизнеописания?

— Видела я тетрадки: штук пять, а может, и больше. А сколько написано — не видала. — Анастасия тяжело вздохнула. — Скрывает от матери, прячет эти свои тетрадки в стол и держит под замком… Иной раз гляжу на свою старшую и диву даюсь. Какая-сь она чудная, непонятная, будто и не земная. Таких непонятных баб у нас на селе еще не было и,