Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через решетки золотые
Слетит и рассмешит весь мир,
Стуча с крыльца, ступень с ступени,
И скатится в древесны тени.
Известный критик и теоретик начала XIX века Н. Остолопов с восхищением отзывался об этих строках: «Произнося четвёртый стих, как будто слышишь стук бюста по ступеням, а в пятом стихе живо изображается медленная каткость его по ровному месту»[12]. Другой критик той же поры, поэт В. Жуковский, обращает внимание читателей на словесное искусство И. А. Крылова. «…Какая поэзия! – восклицает он в статье «О басне и баснях Крылова» (1809), и разъясняет: – Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять предметы так живо, что они кажутся присутственными».
Затем Жуковский приводит примеры и объясняет их:
«Что ходенем пошло трясинно государство…
живопись в самих звуках! Два длинных слова: ходенём и трясинно прекрасно изображают потрясение болота.
Со всех Лягушки ног
В испуге пометались,
Кто как успел, куда кто мог.
В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своей гармонией представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец лёгкого, приятного и живописного рассказа». Но особенно радует Жуковского басня «Пустынник и медведь» (1807); здесь «живопись в самих звуках» достигла особого блеска. Жуковский приводит строки из басни, в которых пустынник внял совету друга-медведя и улёгся отдохнуть:
Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,
Да тотчас и заснул.
А Мишка на часах – да он и не без дела:
У друга на нос муха села –
Он друга обмахнул;
Взглянул –
А муха на щеке; согнал – а муха снова
У друга на носу…
Жуковский видит в этих строках замечательную образность – это «картина, и картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изображающие противное, медлительность медведя: здесь все слова длинные, стихи тянутся:
Вот Мишенька, не говоря ни слова,
Увесистый булыжник в лапы сгреб,
Присел на корточки, не переводит духу,
Сам думает: “Молчи ж, уж я тебя, воструху!”
И, ý друга на лбу подкарауля муху,
Что силы есть – хвать друга камнем в лоб!
Все эти слова: Мишенька, увесистый, булыжник, корточки, переводит, думает, и ý друга, подкарауля прекрасно изображают медлительность и осторожность: за пятью длинными, тяжёлыми стихами следует быстрое полустишье –
хвать друга камнем в лоб!
Это молния, это удар! Вот истинная живопись, и какая противоположность последней картины с первою»[13].
Анализ Жуковского превосходен, к тому же он подчёркивает свойство, которое и в самом деле ставит И. А. Крылова на особое место в поэзии начала XIX века, между Державиным и Пушкиным и рядом с самим Жуковским (вспомним рассмотренное во введении описание морской стихии в балладе «Кубок»). Крылов – виртуоз «живописи звуком»; порой на этой «живописи» строится весь басенный сюжет, как в хрестоматийных «Двух Бочках» (1818):
Две Бочки ехали; одна с вином,
Другая
Пустая.
Вот первая себе без шуму и шажком
Плетется,
Другая вскачь несется;
От ней по мостовой и стукотня, и гром,
И пыль столбом…
Слова, характеризующие полную бочку, выбраны приглушённые, как бы беззвучные, с преобладанием шипящих – «…без шуму и шажком»; вторая изображена словами, обладающими подчёркнутой звуковой выразительностью: «Другая… вскачь… и стукотня, и гром, / И пыль столбом». Слова эти в большинстве своём либо односложные (вскачь, гром, пыль), либо с энергичным ударением на последнем слоге (по мостовой, стукотня, столбом). Когда мы читаем Крылова или Жуковского, нам тоже начинает казаться, что изобразительность их слов задумана языком.
Однако вся эта образность – свойство не самого слова, а слова, стоящего в стихе. И она весьма условна, то есть очень часто она зависит от того, как поэт захочет осмыслить избранное им слово.
Каково звучание слова «Терек»?
В кавказских стихах Пушкина и Лермонтова слову «Терек» придана грандиозность. Вот несколько примеров.
У Пушкина:
И Терека могущий вал
Остановил.
Меж горных стен несется Терек,
Волнами точит дикий берег,
Клокочет вкруг огромных скал,
То здесь, то там дорогу роет,
Как зверь живой, ревет и воет –
И вдруг утих и смирен стал.
У Лермонтова:
Терек воет, дик и злобен,
Меж утесистых громад…
Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий дремлет и молчит;
И, волнуясь, буйный Терек
Старцу снова говорит…
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал…
В глубокой трясине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле…
…………………….
Лишь Терек в теснине Дарьяла
Гремя нарушал тишину;
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну.
Из всех этих примеров видно, как слово «Терек», входя в русский поэтический язык, приобрело высокоторжественное звучание. Пушкин ставил его в среду величавых славянизмов, окружал стремительными, динамичными и возвышенными глаголами. Лермонтов вскрывал его звуковой строй, ставя рядом фонетически близкое к нему – благодаря совпадению первого слога – слово теснина, слова буйный, злобен, воет, похожие на него благодаря расположению ударения (по схеме хорея). Кажется, слово «Терек» уже закрепилось в нашем сознании таким, каким его создали поэты прошлого века. Но пришёл Маяковский, и вот что его стих делает с названием кавказской реки:
От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка.
Из омнибуса
вразвалку
сошел,
поплевывал
в Терек с берега,
Совал ему
в пену
палку.
И вдруг мы видим, что торжественное Терек может быть даже смешным. Оно рифмуется с истерикой и, что совсем уже неожиданно, с пренебрежительно-уменьшительным потерийка. Маяковский так играет звуками, так нагнетает внутренние рифмы – в каждой
