Знаки этого признания в основном исчезли. Место его захоронения в Санта-Кроче пропало, на нем возникли памятники другим знаменитостям. Город, в котором он родился, действительно переименовали, назвав Террануова-Браччолини в честь своего славного сына, а на городской тенистой площади в 1959 году – через пятьсот лет после смерти – возвели скульптуру. Но мало кто из прохожих скажет, кому она посвящена.

Тем не менее своими открытиями в начале XV столетия Поджо вписал свое имя в историю наряду с такими выдающимися флорентийцами, как Филиппо Брунеллески, Донателло, Фра Анджелико, Паоло Уччелло, Лука делла Роббиа, Мазаччо, Леон Баттиста Альберти, Филиппо Липпи, Пьеро делла Франческа. Если знаменитый купол Брунеллески стал определяющей деталью силуэта Флоренции, то поэма Лукреция «О природе вещей» навсегда изменила всю картину мира.

До нас дошло более пятидесяти манускриптов поэмы «О природе вещей», относящихся к XV столетию, но их, возможно, и больше. После того как умное изобретение Гутенберга стало коммерчески рентабельным, ее начали печатать во многих экземплярах. Все издания обыкновенно сопровождались оговорками и предупреждениями об одиозности содержания.

На исходе XV века Флоренцией как сугубо «христианской республикой» несколько лет правил Джироламо Савонарола. Под влиянием его страстных и притягательных проповедей значительную часть населения Флоренции, как представителей знати, так и простолюдинов, охватила истерия покаяния. Педерастия наказывалась смертной казнью; банкиры и купцы подвергались нападкам за роскошь и равнодушие к беднякам; пресекалось увлечение азартными играми, танцами и пением и всеми другими занятиями ради удовольствия. Наиболее запоминающейся драконовской мерой, прославившей правление Савонаролы, были так называемые «костры тщеславия»: самые ярые сторонники монаха ходили по улицам, врываясь в дома горожан, и собирали греховные предметы – зеркала, косметику, обольстительные одеяния, песенники, музыкальные инструменты, игральные карты и кости, языческие скульптуры и картины, произведения античных поэтов – и кидали их в огромный костер на Пьяцца делла Синьория.

Спустя некоторое время город устал от пуританизма Савонаролы, и 23 мая 1498 года его, закованного в цепи, повесили вместе с двумя самыми оголтелыми сторонниками и сожгли на том же месте, где он устраивал показательные спектакли с сожжением греховных предметов. Но когда диктатор был на вершине могущества и держал граждан в благоговейном страхе, он с удовольствием нападал на античных философов в великопостных проповедях, адресуя свой сарказм самой легковерной аудитории – женщинам. «Слушайте, женщины! – кричал он толпе. – Есть люди, утверждающие, что этот мир сотворен из атомов, то есть мельчайших частиц, летающих в воздухе»1. Смакуя очевидную для него абсурдность такого утверждения, монах призывал затем слушателей посмеяться вместе с ним: «Теперь, женщины, посмейтесь над умственными способностями этих ученых мужей!»

К девяностым годам XV века, то есть через шестьдесят – семьдесят лет после возрождения поэмы Лукреция, атомистическое учение уже пользовалось такой известностью, что возникла необходимость в его осмеянии. Конечно, известность еще не означала, что открыто признавалась его истинность. Никакой благоразумный человек не осмелился бы во всеуслышание сказать: «Я считаю, что мир состоит только лишь из атомов и пустоты, а и душой и телом мы представляем собой фантастические сложные структуры атомов, связанных между собой на определенное время и обреченных на то, чтобы однажды распасться». Ни один из уважаемых граждан не стал бы открыто утверждать: «Душа умирает вместе с телом. Нет никакого Суда Божьего после смерти. Вселенная не создана для нас некоей божественной волей, и все разговоры о загробной жизни – чистейшая фантазия». Никто из разумных людей, желавших спокойного и мирного существования, не говорил бы на публике: «Проповедники, требующие от нас, чтобы мы жили в страхе и боялись вечных мук, лгут. Бог не интересуется нашими деяниями, и, хотя природа прекрасна и удивительно сложна, нет никаких свидетельств того, что она сотворена по чьему-то очень проницательному замыслу. Для нас важнее всего стремиться к удовольствиям, ибо удовольствие – наивысшая цель нашего существования». Никто не произнес бы и такие слова: «Смерть – ничто для нас, она не должна нас волновать». Но все эти дерзновенные идеи, порожденные Лукрецием, находили понимание там, где уже заявляло о себе ренессансное мышление.

В то же самое время, когда Савонарола призывал слушателей насмехаться над сторонниками атомизма, один молодой флорентиец переписывал для себя полный текст поэмы «О природе вещей». Ни в одном из своих знаменитых произведений он ни разу не упомянул об этом факте, хотя влияние идей Лукреция на этого молодого человека обнаружить нетрудно. Он был благоразумным гражданином. Тем не менее почерк выдал его в 1961 году: скопировал поэму Никколо Макиавелли2. Его копия поэмы Лукреция хранится в Ватиканской библиотеке – MS Rossi 884. Разве не достойное место для хранения детища Поджо, апостолического секретаря? По примеру, поданному другом Поджо, папой-гуманистом Николаем V, классическим текстам отведено в Ватиканской библиотеке почетное место [43] .

Сарказм Савонаролы все же вызывался реальными опасениями: свод мировоззренческих убеждений, изложенных увлекательным поэтическим языком, мог стать настольной книгой по изучению (а инквизиторам пособием для выявления) атеизма. Его внедрение в интеллектуальную среду Ренессанса вызвало тревожную реакцию, в том числе у тех, кто был к нему предрасположен. Озабоченность проявил и один из выдающихся флорентийцев середины XV столетия Марсилио Фичино. Философа-гуманиста, которому было чуть более двадцати лет, потрясла поэма «О природе вещей»3, и он написал толковый комментарий, назвав поэта «нашим блистательным Лукрецием». Но, образумившись, то есть вспомнив о вере, он сжег комментарий. Фичино затем обрушился на апологетов Лукреция, называя их «лукрецинами», и посвятил свою жизнь тому, чтобы приспособить учение Платона для философского обоснования и защиты христианства. Вторым направлением борьбы с идеями Лукреция стали попытки отделить от них поэтические достоинства. Это было присуще и Поджо: он гордился открытием поэмы, как и другими находками, но никогда открыто не ассоциировал себя и не ввязывался в обсуждение идейного содержания. В своих сочинениях Поджо и его близкие друзья, как Никколи, могли заимствовать изящность стиля и отдельных выражений, но они игнорировали опасные идейные сентенции. Более того, нам известно, что во время очередной вспышки неприязни к своему врагу Лоренцо Валле Поджо обвинил его в еретической приверженности кумиру Лукреция – Эпикуру4. Одно дело получать удовольствие от вина, другое – воздавать ему хвалу во славу эпикурейства5. Валла даже превзошел Эпикура, считает Поджо, в нападках на девственность и восхвалении проституции. «Пятна вашего святотатства не смыть никакими словами, – угрожающе предупреждал Поджо. – Их можно удалить только огнем, от которого, надеюсь, вам не уйти».

Валла вполне мог отвести обвинение, указав Поджо на то, что он же сам и вытащил на свет божий поэму Лукреция. Гуманист-соперник не сделал этого, видимо, в силу того, что Поджо сумел дистанцироваться от идеологических проблем, которые создавало его открытие. Но скорее все дело в ограниченном количестве экземпляров поэмы. В начале тридцатых годов, когда Валла сочинял хвалу возлияниям и сексу в трактате под названием «De voluptate» («Об удовольствии»), столь шокировавшую Поджо, манускрипт Лукреция все еще находился в цепких руках Никколи6. Факт существования текста поэмы, разглашенный гуманистами, мог способствовать возрождению интереса к эпикуреизму, однако Валла, скорее всего, основывался на других источниках и на собственном богатом воображении, когда трудился над эссе во славу удовольствий.