— Простите, простите меня, — смущенно пробормотал он. — Я, видно, не к тому обратился. Думаю, что…

Он не закончил фразу и бросился прочь, рискуя кубарем скатиться по ступенькам.

Он бегом пересек площадь, возбуждая живое любопытство зевак, которые, собравшись в тени, наслаждались тем, что чума и все страхи позади. Так он домчался до своего дома и до все еще открытой аптеки. В этот миг квадратная шапочка, с которой он не расставался, слетела с головы и покатилась в пыль. Он аккуратно поднял ее и отряхнул рукавом.

И только тогда он понял, что пропал. Такая шапочка во всем городе была только у него. Иоанн РИМСКИЙ без труда сможет узнать его имя. Вопрос часа, может, двух, И его вызовут к инквизитору, теперь уже официально. С этой минуты любая неловкость будет истолкована против него. Его ожидали пытки, дыба и галлоны влитой в горло воды.

Оставалось только бежать. Но это легко сказать, да трудно сделать. Войдя в дом, он ощутил, как его бьет лихорадка. Богу было угодно, чтобы он поднялся на чердак, где хранились все плоды его исследований, от косметических кремов до наркотических пряностей, с помощью которых он достигал Абразакса. Он перевернул флаконы, перебил бутыли, а из тех сосудов, что не бились, высыпал прямо на пол все порошки. Потом спустился на мерный этаж и вошел в гостиную, служившую также библиотекой. Все здесь напоминало о Магдалене, еще цела была колыбель, качавшая обоих его детей. Он раскидал было стопку книг, но быстро понял, что на полный разгром уйдет весь вечер. Иоанн Римский как раз успеет выяснить, кто он такой, и пришлет за ним. Надо было найти более радикальный выход.

Он взял с камина огниво, поднес его к редчайшему экземпляру «Turba Philosophorum»[32]и высек искру. Старый пергамент быстро вспыхнул. Он бросил книгу поверх остальных и выбежал из комнаты. Прежде чем покинуть свое жилище, он стащил с себя слишком широкую тогу и остался в жилете и панталонах. Потом достал из шкафа мешок с флоринами, пристегнул к поясу и тогда уже вышел из дому.

На улице, согретой последними лучами вечернего солнца, не было прохожих. Из окна его дома поднималась тонкая струйка черного дыма. Только когда он добрался до окраины Агена и остановился у городских стен, он увидел, обернувшись, высокое пламя пожара. Найдя пролом в стене, сделанный то ли ребятишками, то ли беспощадным временем, он, задыхаясь, вылез наружу и зашагал по тропинке прочь.

Мишель знал, что никогда в жизни не вернется больше в Аген, и от этой мысли ему вдруг стало легче. Годы, проведенные в этом городе, были годами унижений и поражений. А также подлости. Теперь он мог себе в этом сознаться, совершив последнюю из них, да еще так неуклюже. На его совести три предательства: но отношению к жене, к детям и к другу. Если бы он не был добрым христианином, он бы убил себя, и это стало бы единственным средством заглушить угрызения совести. Однако это не было достойным выходом. Оставалось только искупление.

Лишь уединение поможет ему очиститься. Магдалена, Саразен, Скалигер — эти имена надо забыть. Надо начать новую жизнь. Он должен найти корень своих слабостей, выявить их причину, понять, как от них избавиться, чтобы стать посланцем добра, а не зла. Ему необходимы дисциплина и уравновешенность. Он не должен больше прибегать к наркотикам, чтобы забыть о своих невзгодах. Он никогда ни над кем не позволит себе насилия, как бы оправданно и заслуженно оно ни было. И нечего питать подобные амбиции. И ради бога, никаких женщин! Но если наиболее последовательные из монахов могут соблюдать обет чистоты всю жизнь, то он будет твердо следовать ему до того момента, пока не обзаведется настоящей семьей, которая станет венцом трудного пути восстановления чести.

Он долго шел по пышным цветущим полям, залитым солнцем, по холмам, покрытым виноградниками. Проголодавшись, он отправился на поиски какой-нибудь деревни, но в этих краях, похоже, попадались только отдельные мызы. И как раз в тот миг, когда он уже решил купить что-нибудь съестное у крестьян, он услышал за спиной тарахтение двуколки, запряженной одной лошадью, с кучером и седоком. Коляска обогнала его, обдав пылью, но вскоре остановилась. Пассажир спрыгнул на землю.

Это был невысокий элегантный человек в черном бархатном костюме, мало подходящем для жаркой погоды. Он, улыбаясь, двинулся навстречу Мишелю.

— Ваша шапочка совсем засыпана пылью, но я сразу узнал головной убор выпускника медицинского факультета в Монпелье. Вы ведь медик, не так ли?

— Да, — ответил погруженный в свои мысли Мишель.

— И куда направляетесь, простите за любопытство?

— На север.

— А, так вы периодевт? — воскликнул новый знакомец. Периодевтами называли медиков, путешествовавших по городам, предлагая свои услуги и попутно пополняя багаж своих знаний. — Послушайте, я направляюсь в Бордо. Если нам по дороге, могу предложить вам место в моем экипаже.

— Да, но я не знаю, с кем имею честь…

— Ах да, я же еще не представился. Мое имя Леонар Бандой, аптекарь из Бордо.

Мишель радостно вздрогнул. Леонар Бандой, известный как очень успешный аптекарь, обладал культурой, которой завидовали даже врачи, и был прямым поставщиком королевского двора. Мишель поклонился.

— Я с радостью приму приглашение, сударь, очень вам благодарен. Мое имя Нотр… — как это было принято среди солидных ученых. — Нострадамус.

— Нострадамус, — с довольным видом повторил Бандой. — Прекрасное имя, из тех, что приносят удачу.

Мишель чувствовал, что вместе с новым именем перед ним могут открыться иные перспективы. Нельзя терять такую возможность. Впервые за долгие годы в нем забрезжила надежда на спокойную жизнь. И он изо всех сил за нее ухватился.

— Я еду с вами, сударь, — сказал он и снова поклонился. — Я как раз направляюсь в Бордо.

Иоанн Римский подождал, пока слуги накроют на стол. Трапеза мало походила на аристократическую, хотя и была разнообразнее привычного для простого люда меню. Была подана отварная телятина и ветчина, обильно сдобренные специями, салат из бобов, репчатого лука и лука-порея под горчичным соусом и молодое деревенское вино. Церковному сословию излишества не подобали. Похоже, что Диего Доминго Молинас сел за стол без аппетита. Он предложил блюдо гостю, потом отрезал себе кусочек телятины и рассеянно уронил его на тарелку. Только тогда Иоанн Римский счел уместным заговорить с ним.

— Моя миссия здесь окончена. Я в Агене уже восемь месяцев, и меня ждут другие дела. Недалеко отсюда, на горе Люберон, вальденсы под знаменем богохульства основали свое маленькое царство. Когда мне доложили о вашем прибытии, я решил, что вы заинтересовались ими. Они ведь есть и в Испании, правда? Молинас вяло откусил кусочек мяса и, почти не жуя, проглотил.

— Нет, или их присутствие незаметно. Наша основная проблема — евреи-выкресты или те, кто называет себя обращенными в христианство. Старые ереси все погибли: мы либо истребили их, либо они исчезли естественным путем.