Итак, сперва его не было. Потом он мелькнул в моем сознании. А потом началось проявление старого негатива – появились контуры, стали заполняться туманным изображением, оно становилось все более четким, и наконец реализовалась фигура, которая на время заслонила для меня вообще все остальное.

1955 год. Я студент юридического факультета. Театральный коллектив университетской самодеятельности называется коротко – «Драма». В этой «Драме» я репетирую роль Хлестакова. Это вторая версия спектакля, прямо-таки гремевшего на весь Ленинград в 1952 году. Отец тогда был председателем жюри смотра самодеятельных спектаклей. На университетского «Ревизора» взял с собой меня, школьника, с умыслом: о спектакле говорили, о нем писали, на него и попасть-то было непросто, но это само собой, а умысел был – соблазнить меня любительской сценой высокого качества, чтобы отвлечь от сцены профессиональной. Отец не верил в мою актерскую судьбу.

Зал военного училища на Съездовской линии Васильевского острова битком. А зал громадный – мест тысяча с лишним. Реагируют бурно. Тяжелый малиновый занавес, расшитый серпами и молотами, раскрывается, и вот они – знаменитые самодеятельные актеры, герои Питера этого года, – Рожановский (Городничий), Барский (Ляпкин-Тяпкин), Тареев (Хлопов), Шелингер, Бардина, Шележева… о, боже мой! И главное, центральное, определяющее – Игорь Горбачёв в роли Хлестакова! Душка, душка! На сцене и в жизни! Покоритель женских сердец. Действительно, феноменально обаятельный, неожиданный, полный победительной силы.

Ах как хочется туда, на сцену! Хочется быть с ними, среди них! В любом качестве, только бы с ними. Отец говорит мне в антракте: «Вот тебе и театр. Поступай в университет и пробивайся к ним. Именно „пробивайся“. У них ведь тоже специальные экзамены и конкурс, наверное». И вот через несколько лет я уже, можно сказать, основной артист этой труппы, и после многих других постановок Евгения Владимировна Карпова возобновляет «Ревизора». Горбачев теперь наш педагог, а я играю Хлестакова. На одной удавшейся репетиции сцены вранья из третьего акта Евгения Владимировна сажает меня рядом с собой в зале и делает сильный комплимент: «Большой стиль». В ее устах это похвала редкая. Потом добавляет: «Я вам перескажу трюки, которые в этой сцене позволял себе Михаил Чехов. Может быть, вы сумеете их оправдать».

Опять это загадочное имя – Михаил Чехов. Я спрашиваю:

– А что, он так здорово играл Хлестакова?

– Лучше никто не играл и не сыграет.

(Во как!!!)

– Так какие же трюки?

– Вообразите пьяный монолог про карточную игру: «У нас там и вист свой составился. Министр иностранных дел, французский посланник, немецкий посланник, английский посланник и я». Чехов говорил и показывал, как их четверо село за стол играть в вист. Тыкал пальцем влево и говорил: «Министр иностранных дел», напротив себя: «Французский посланник», справа: «Немецкий посланник», показывая на себя, говорил: «Английский посланник»… дальше надо сказать: «И я» – а пятого места нет за столом. Он искренне удивлялся, даже пугался, а потом показывал куда-то далеко в сторону: «И я». Вот как длинно это в описании, а на сцене одна секунда. Меньше – доля секунды. Но если это сделать наивно и четко, как делал он, – успех взрывной. Уже непонятно, ошибка это или импровизация и чья импровизация – Хлестакова или актера. Температура комедийного контакта сцены и зала резко подскакивает. А главное – психологически это было у него абсолютно оправданно. Тут в одной секунде и простая путаница, и пьяная несуразица, и фрейдистский «проговор», когда невольно выползает тайна подсознания, – ведь на самом деле ему там места нет, тут и истинный Гоголь, тяготеющий к преувеличению. И всё – в долю секунды. На то и театр!

– А второй?

– Арбуз! Когда он живописует, какие арбузы подают на званых обедах в столице, и говорит, что арбуз стоит 700 рублей, он прямо не знает, как это выразить, что арбуз… необыкновенный… и со словами: «Арбуз, ну, можете себе представить… в 700 (!!!) рублей арбуз!» – и при этом рисует в воздухе квадрат. Квадратный арбуз!

Я был потрясен. Вот так Чехов! Вот так неизвестный мне племянник Антона Павловича! И когда начались публикации, связанные с ним, я жадно стал хвататься за всякий пересказ его метода, за любое упоминание. Книга М. И. Кнебель, воспоминания Сергея Александровича Ермолинского в журнале «Театр», книга Громова «Трагедия артиста». Добытая из спецхрана библиотеки книга самого М. Чехова «Путь актера» (20-е годы) и, наконец, – бесценный подарок – песочного цвета нью-йоркское издание на русском языке его «Техники актера». Подарок не навсегда, на время – почитать. Трудно теперь поверить, но я, в те годы уже далеко не студент (да и в студенчестве не особо склонный к конспектам), подробно конспектировал, порой дословно переписывал всю эту литературу. В постепенно образовавшемся узком кружке мы читали эти конспекты вслух. В одиночку я пытался заниматься упражнениями «Техники». М. Чехов помог мне перепрыгнуть ров, разделяющий профессии актера и режиссера. Я боялся даже подходить к этой меже. Чехов помог мне преодолеть страх, я стал заниматься режиссурой и в меру сил обучать актеров чеховской методике.

Не жалею – это и было настоящей школой в моей профессии, – но, боже! – сколько жизни (или того, что зовется жизнью?) я пропустил!

Влюбляться я начал рано, а вот любовным утехам предался поздно, когда уже невмоготу было. И всегда – всегда! – интимнейшие мои побуждения были подавлены влечением к театру, долгом перед театром, желанием и обязанностью готовиться к игре и играть.

Новый год! Самый раскрепощенный праздник. Действительно радостный и действительно непринужденный даже в те, социалистические годы.

И уж тут-то всегда и маскарад, и законное пьянство, и обжимания в толпе или в уголочке. Легкий флирт и легкие измены. И уж по крайней мере два выходных подряд – можно не вставать рано. Можно вообще не вставать. А можно и не ложиться, загулять на всю катушку своей радости, силы и молодости. У меня все это тоже было. Но не в полную меру, не во всю. До обидного не полнокровно, «не до дна».

Пока одни готовили еду, костюмы, выпивку, пока другие договаривались, кто с кем, где и когда, мы готовили капустник. Э-э, только не рассказывайте мне, что капустник делается за одну последнюю ночь. Ради бога, не повторяйте чужих рассказов о пьяных импровизациях, которые заставляли умирать от хохота зрительный зал. Это выдумки или – фокус, обман зрения. Зрителям кажется, что текст этот не писался и не учился наизусть, кажется, что это «само так вышло». Это высший класс легкости и… сделанности. Делается капустник быстро (не в одну ночь, но достаточно быстро) при двух условиях: первое – его делают люди, умеющие быстро работать, второе – еще до начала общих репетиций материал созрел. Есть общая идея, написаны основные тексты, намечены музыкальные номера. Правильно подобраны исполнители, и они уже в курсе своих текстов и замысла в целом. Вот тогда, и только тогда, за три-четыре ночи рождается капустник как художественное произведение, рождается свободное, едкое, смешное, с мгновенными переходами в печаль и возвратом в смех беспощадное представление, которое можно повторить и перед трезвой аудиторией, и вне застольного антуража, и оно будет держаться и производить впечатление.