«Да ешь, ешь, конечно. Но потом нальешь сто пятьдесят? У меня спектакль, а мне еще на радио заскочить надо».

В шесть место у дверей занимает швейцар в форме. Барьер закрыт. Вход только по мере возможности. И по пропускам. И по блату. Еще по пять рублей в руку. А также по договоренности. Ну и, естественно, по нахалке.

Скатерти белые. Цены повысились. Состав официантов обновился – больше стало мужчин. За дело берутся мастера. Пошел народ. Не густо, но пошел.

Это все еще не Богема. Первые посетители вечерней смены – это просто те, кто опоздал в обед или не был допущен и теперь хочет жрать.

А вот квартет болтунов. Актеры. Спектакля сегодня нет, и у каждого в кармане по двадцать рублей, свободно конвертируемых в пищевые продукты. Пришли вволю потолковать, пока чисто и не шумно (это намерение такое, на самом деле они застрянут до самого закрытия, а потом в дыме и гаме, одалживая тут и там по трешке-пятерке, будут вымаливать у бессонной Клавы еще по сто и еще по сто и всё толковать, толковать). Но пока, в начале, сели чинно, заказали много и пошли качать рейтинги гамбургского счета.

«Как Николай Константинович играл, так хера кому-нибудь сыграть!»

«Борис никогда зря не снимет с роли. Значит, он сам нарывался».

«Да иди ты… Видел я…»

«Меня Юлий Юльевич утвердил на роль, в окружении Савинкова, там один предатель, отличная роль, двадцать четыре съемочных дня, и съемки – Ялта, Варна, Выборг – роскошь! Так наш уперся и не отпустил. Пошел на принцип».

«Ну, видел я его в этой муре… Ну, клянусь тебе, ничего особенного».

«А-а-а! Это другой колер, про Пантелеймона Александровича ничего не скажу, это Божьей милостью актер. Актерище! Он может ничего не делать, может играть ужасно, может текст весь перезабыть, пьяный может быть, и ширинка расстегнута, и ни слова не понятно, что он говорит, но плохо он играть не может! Не может, и всё!»

Это разговоры первых двух часов долгого сидения. А во вторые два часа уже переходят на личности и слегка горячатся, порой даже с разбиванием рюмок от неосторожного движения.

«Ну, типичная знаковая режиссура. Ты тут не виноват, это он тебя неправильно ведет. Ты ведь все показываешь, ты же ничего не проживаешь».

«Я не проживаю? Да ты, бля, соображаешь, что ты сказал? Нет, Витя, ты, бля, слыхал, что он говорит? Это я не проживаю? Да у нас Жан Луи Барро был на спектакле, он охерел от того, как я проживаю».

«А я говорю не про это. Я говорю про то, что не по школе! И ты не виноват. Ты свое ведешь правильно. Ты, может, один из всех там правильно существуешь. Но ты же не слышишь ни хера партнера».

«Я не слышу партнера?! Ну ты даешь! Ты когда смотрел? Ты шестнадцатого смотрел?»

«Я не помню».

«Нет, но ты смотрел шестнадцатого или двенадцатого?»

«Я не помню».

«Вот то-то и дело, что ни хера ты не помнишь. И кто тебе друг, а кто тебе враг, тоже не помнишь. Если ты смотрел двенадцатого, я не спорю, я был с большого бодуна и играл поверху, но за шестнадцатое я ручаюсь. У меня слезы знаешь где стояли?»

«Где?.. Ну где?»

«Да иди ты! Говорить с тобой! Люся, нам еще триста и два салатика восточных».

Это все еще не Богема. Богема не приходит после работы и не заказывает обед из трех блюд. Богема не сидит четыре часа за одним и тем же столиком. Богема не замыкается в компании тех, с кем пришли. Богема – это… Ах, да что говорить! Богема никогда не начинает свой вечер! Чудесным образом вечер Богемы начался еще днем. Богема всегда пришла из какого-то другого места, где было «просто кошмарно», о чем со смехом можно вспомнить здесь, в новом месте. (Но нужно помнить, что это новое место тоже не окончательное, оно промежуточное, ибо настоящая Богема не знает ни начала, ни конца.) Богема может позволить себе, не опасаясь, говорить громко, потому что говорит она на своем языке, понятном только ей самой, – отрывками слов и образов.

Богема идет прямо туда, за ширмочки, где днем был стол для секретариата. У нее там заказано, потому что «Кирилл Петрович еще днем звонил и Боря знает». Но может оказаться, стол все-таки занят, потому что бывает еще Михаил Иванович – начальство бо́льшее, чем Кирилл Петрович. Итак, за столом уже сидят. Возникает пауза. Но сидят за столом (почти всегда) восточные люди. Они вскакивают со своих мест, потому что узнали Богему и будут счастливы с ней познакомиться. Они теснятся, просят к своему столу и кличут Борю ко всему обилию добавить еще и еще столько. Богема присаживается, пригубляет (иногда до дна и неоднократно) и принимает комплименты.

Почти невероятен, но не исключен полностью другой вариант: за ширмочкой не восточные люди! Вы скажете – не может быть! Вы правы – не может, и однако – бывали и такие случаи в нарушение всех законов природы. За ширмочкой сидели не восточные люди, а наши, неизвестно откуда взявшиеся и кем приглашенные. Они не знали Богему ни в лицо, ни по имени. Они даже толком не знали, где они находятся. Они угрюмо выпивали, угрюмо закусывали, иногда даже угрюмо смеялись и не обращали на Богему ни малейшего внимания. Богема, приподняв брови, смотрит на Борю. Боря трусливо косит глазами на сидящих, немощно разводит руками, а потом украдкой указывает пальцем вверх – дескать, против этого не попрешь. Богема опускает брови, вздергивает подбородок и отходит к буфету. Там встоячку, опять же пригубляя, а впоследствии осушая полностью, громко говорит на своем особом языке (на хорошем, надо признаться, языке!) о хамском начальстве, о сгнившей системе, неделикатности, тупости, глупости, всеобщем блядстве (что тоже, надо признаться, абсолютная правда).

Богема все больше хмелеет, но элегантность не изменяет ей. Даже более того – весь этот зал, все круто разгулявшиеся посетители – все эти полуудавшиеся актеры, полуспившиеся мужья разведенных с кем-то жен, сыновья владельцев государственных дач, замзавотделами специальных журналов, сошедшие с круга бывшие знаменитые спортсмены – все это так жалко выглядит рядом с Богемой, тоже пьяноватой, тоже полуудавшейся (ибо нет пророка в своем отечестве и нет в России людей, довольных своим положением), но уже удаляющейся… утекающей элегантной змейкой друг за другом и, «медленно пройдя меж пьяными», помахивая бутылками виски и бананами, купленными у Клавы в буфете («Jonny Walker» 0,75 всего за 18 рублей), направляющейся дальше, дальше… в мастерскую Коляна или Богомола пить кофе, сухое вино (виски пригодится на завтра), опять кофе, армянский коньяк, кубинский ром, опять кофе, поглядывать на не просохшее еще (или уже засохшее и знаменито-известное) концептуальное полотно Коляна (или Богомола), а оттуда, перешептываясь с какими-то как из-под земли взявшимися типами со странными иностранными акцентами, под ручку с подозрительно трезвыми для этого времени весельчаками с глазами провокаторов движется дальше по бессонной Москве, где водка в этот час не продается нигде, но достать ее можно везде, выскакивает из такси на Бородинском мосту и бежит стремглав к парапету Москвы-реки, блюет с высоты в замусоренную воду, а потом вздымает руки, проклиная этот город и свою несчастную в нем судьбу, понуро возвращается к машине, дверцы которой выжидательно открыты, видит внутри своих собратьев и понимает вдруг (это как вспышка!), что роднее людей нет, не было и не будет, что мы соль земли, что вся Россия нас поймет и полюбит, а мы еще послужим ей, и, хлопнув дверцей, вылетает в ночное жужжание Садового кольца и далее, далее, не замечая прошедшей ночи и наступившего утра, ибо Богема не кончается никогда.