«Из знакомых и друзей – много арестованных.

– Кто именно? – спросил Голиков.

Я ответил:

– Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.

– А с кем из них вы дружили? – спросил Голиков.

– Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем… с комкором Косоговым и комдивом Верховским при совместной работе в Инспекции кавалерии. Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами, – ответил я.

– А вы сейчас о них такого же мнения? – глядя на меня в упор, спросил Голиков.

– Да, и сейчас.

Ф.И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:

– А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?

Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф.И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался не удовлетворенным моими ответами»[203].

Этот допрос определенно имел место. Это была обычная процедура при назначении на должность. Происходила вышеописанная сцена между 29 мая 1937 года – датой ареста Уборевича – и 22 июня того же года («Прошло не менее месяца после встречи и разговора… вскоре все же был получен приказ наркома обороны о назначении меня командиром 3-го конного корпуса», – как пишет сам Жуков). Известно, что Ежов как раз в то время по собственной инициативе готовил «кавалерийское дело», в котором роль главного обвиняемого должен был играть Буденный. Поэтому он стремился собрать показания бывших сослуживцев Буденного, таких как Грибов, Верховский и Косогов, которые должны были вскрыть существование в инспекции кавалерии «военно-фашистского заговора», возглавляемого Буденным[204]. Однако Сталин, прочитав представленные ему материалы, лишь написал на полях: «Не посылать больше Буденному секретных материалов»[205]. Старый усач-кавалерист сохранил жизнь, за что отплатил хозяину целым ворохом доносов на других. В данном контексте представляется весьма возможным то, что Ежов поручил Голикову прозондировать Жукова на предмет сбора компромата на Буденного. Однако мемуарист путает имена, произнесенные в ходе этого допроса: Сердич, арестованный 15 июля 1937 года, Ковтюх – 10 августа, Вайнер – 15-го, Рокоссовский – 17-го, Грибов – 28 января 1938 года, не могли фигурировать как «враги народа» в разговоре, происходившем в вагоне Мулина. К тому времени арестованы были только Верховский и Косогов. Можно предположить, что Жуков добавил фамилию Рокоссовского, потому что хотел в старости протянуть ему руку после двадцати лет ссоры, показав, что не входил в число тех, по чьей вине он пострадал. Зимой 1941/42 года судьба сведет вместе Жукова, Рокоссовского и Голикова во время Битвы за Москву. Жуков будет командовать Западным фронтом, Рокоссовский – 16-й армией, а Голиков – 10-й армией. Последний окажется не способен овладеть Сухиничами – небольшим городком в Калужской области, приобретшим стратегическое значение. Жуков в грубой форме отстранит его от командования армией и заменит Рокоссовским. Та же ситуация повторится в марте 1943 года на Воронежском фронте: тогда Жуков заменит Голикова Ватутиным. За это Голиков отомстит Жукову в 1946 году, когда энергично выступит против него на Высшем военном совете, на котором Жуков будет снят с должности.

Но вернемся в 1937 год и к допросу Жукова Голиковым. Против него выдвигалось также обвинение, касавшееся его характера. Некто Юнг, комиссар 4-й дивизии, а затем 3-го кавалерийского корпуса, донес, что Жуков грубо ведет себя с подчиненными и политработниками. В Красной армии, где даже генералы легко «подносили в морду», грубость не считалась серьезным недостатком. Однако случай Жукова, похоже, выходил за обычные рамки, раз о нем заговорил комиссар. У нас имеется множество свидетельств, в том числе и Рокоссовского, который во время Битвы за Москву неоднократно был вынужден просить Жукова сменить тон, заявляя, что в противном случае он будет вынужден положить трубку[206].

Гораздо более серьезным был упрек Голикова в грубости с политработниками и недооценке их роли и значения. Жуков ответил, что критикует только тех, кто выполняет свои обязанности халатно, как демагог. Раздраженный Голиков выпустил последнюю стрелу: «Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это?» – «Это очень неумная выдумка!» – взрывается Георгий Константинович. В этом пункте Жукову просто невозможно не поверить. Ведь в 1937 году быть коммунистом и крестить ребенка в церкви было так же немыслимо, как в 1939 году заказать кошерную пищу в берлинском ресторане.

На этом месте разговор, который мог приобрести для Жукова очень опасный оборот, был прерван приходом Мулина. Комкор сообщил, что военный совет округа предлагает его кандидатуру на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Опять же по рассказу Жукова, Голиков протянул Мулину донесение комиссара Юнга, в котором некоторые места были подчеркнуты красным карандашом. Мулин будто бы, прочитав поданные ему страницы, заявил: «Надо пригласить Юнга и поговорить с ним. Я думаю, что здесь много наносного. Езжайте в дивизию и работайте. Я свое мнение сообщу в Москву. Думаю, что вам скоро придется принять 3-й корпус». Голиков выслушал Мулина, не сказав ни слова.

Выходя из штабного вагона Мулина, Жуков, должно быть, задавался вопросом, насколько велики его шансы выжить. 22 июля 1937 года он был назначен на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Успокоило ли его это назначение? А как оно могло его успокоить? Через несколько недель после этого он узнал об арестах Ковтюха, Вайнера, Рокоссовского, потом его заместителя, Александра Горбатова, вместе с которым он будет воевать в Великую Отечественную войну.

Судьба Горбатова является ярким примером причудливой извилистости жизненного пути некоторых военных во время Большого террора. В сентябре 1937 года он был исключен из партии. В марте 1938 года восстановлен, затем назначен заместителем Жукова, командовавшего тогда 6-м кавалерийским корпусом. Новый поворот судьбы: арест в октябре 1938 года. Даже под пытками он отказался подписать ложные признания и оклеветать других людей. Приговоренный к двадцати годам лагерей (неточность авторов. Сам Горбатов пишет в мемуарах: «Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах» – Горбатов А.В. Годы и войны. М.: Воениздат, 1989. С. 128. – Пер.), он был освобожден 5 марта 1941 года. В начале войны был заместителем командира корпуса, входившего в состав 19-й армии, которой позднее командовал Рокоссовский. Он дослужится до звания генерал-полковника, станет Героем Советского Союза, а войну закончит в должности коменданта Большого Берлина.