В 1722 году поп из деревни Лесниково Ржевского уезда, рубивший дрова вместе с крестьянами «на толоке», стал свидетелем обсуждения мужичками актуальной политической проблемы – кто есть на самом деле Петр I. Одни считали его настоящим царем, но сетовали на тяжесть поборов; другие верили, что «великий де государь московской за море в темном царстве засажен». Иван Корелянин авторитетно разъяснил: «Этот де государь на родах переменен; родила де царица дочь, и тое дочь отдали к немцам в Кокуй, а этово де взяли ис Кокуя иноземца шведа». От таких деревенских посиделок батюшка пришел в ужас и донес по начальству, что принесло мужикам угощение кнутом, а знатоку альковных тайн Корелянину – вечную сибирскую каторгу.[260]

В смутном октябре 1740 года крепостные князя Мышецкого в избе толковали текущие политические новости – кому быть царем после «земного бога Анны Иоанновны». Проблема была животрепещущей: императрица только что скончалась, а вопрос о престолонаследии разрешался в «эпоху дворцовых переворотов» разными и далеко не правовыми средствами. В оживленной дискуссии прозвучало имя дочери Петра I Елизаветы; тогда хозяин Филат Наумов, лежа на печи, «отвел» ее кандидатуру как недостойную, поскольку «слыхал он, что она выблядок», что стало известно местному попу.[261] Другой сельский священник Сидор Степанов стал доносителем на крестьянина Михайлу Алексеева из вотчины Троице-Сергиева монастыря деревни Кочериново Старорусского уезда, заявившего в августе 1741 года при чтении в церкви очередного указа от имени младенца-императора Ивана Антоновича, «что де как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца»; родительница государя, милостивая правительница Анна Леопольдовна, не стала возражать против приговора Тайной канцелярии о вразумлении виновного кнутом и наложила резолюцию: «Тако».[262]

Крестьянин вотчины Суздальского Покровского монастыря из деревни Ступино Владимирского уезда Никита Захаров «неведомо с какого азарта» в ноябре 1762 года публично не одобрил социальную политику Екатерины II: «Села на царство баба и ничем народ не обрадовала, как збавку с соли, так и подушных денег; прямая де плюха!» Соседи-мужики, выслушав это критическое высказывание, безответственно «разошлись в домы свои»; отреагировал только десятский и шурин Захарова Петр Яковлев – схватил оратора и доставил его прямо в провинциальную канцелярию.[263]

Почтенные монахи доносили на свою иноческую «братию». В ноябре 1720 года иеромонах новгородского Хутынского монастыря Никон Харков пригласил на ведро пива трех своих друзей-клирошан, и один из них, отец Антоний, выразил неподходящее его званию и возрасту пожелание: «Государь ведь человек не бессмертен; воля Божия придет – умрет, а уж тогда ‹…› царицу-то я за себя возьму». После разговора прошло три года, и друзья еще не раз собирались, чтобы отмечать праздники, пока один из них – иеромонах соседней Спасской Старорусской обители Евфимий – не решил, что настала пора донести. В 1723 году он доложил о словах Антония в Синод, а оттуда доносчик был немедленно отослан в Тайную канцелярию. Трехлетнее промедление Евфимий объяснил «простотою своею». Отец Антоний покаялся в неприличном пожелании «от большого шумства», был бит кнутом и отправлен в сибирскую ссылку на три года; остальные участники пирушки получили плети.[264]

Иногда таким образом сводили между собой счеты дамы. Еще недавно жена преображенского фурьера Матрена Григорьева болтала по-дружески с другой солдаткой Аксиньей Гуляевой про «мужное хлебное жалованье» и даже вроде одобряла ее острый язычок: «Этак де наша брейка бреет, что никому спуску нет». Но женщин поссорил квартирный вопрос: когда Аксинье отвели квартиру на том же дворе, Матрена, и так уже имевшая «жилиц», выкинула ее вещи на улицу – ведь она была «фулгерской женой», то есть ее муж имел чин выше да еще и являлся преображенцем, а не семеновцем, как супруг Аксиньи. Когда в июле 1724 года по жалобе Аксиньи на двор пришли улаживать конфликт гвардейцы, Матрена заявила: «Нет ей здесь фатеры и жить не пущу». Солдаты в рапорте зафиксировали ее «неистовые слова, будто оная Гуляева жена порицала благородную и великую государыну нашу императору бранными словами, и о том оная фулгерская жена образовалась нам, снявши образ при жилицах своих двух женщинах, а как их имяны и по отчеству того не знаем, что конечно та солдатская жена Гуляева порицала». Судя по бумагам следствия, переход двух солдатских жен от приятельских отношений к яростной вражде был стремительным, а исход дела трагичным. Выяснилось, что Аксинья имела неосторожность при товарках не одобрить только что состоявшуюся коронацию жены Петра I Екатерины: «Черт де с нею да и с радостью; им де радость, а иные и без хлеба», – посетовав на общую беду кумушек – невыплату жалованья. Свидетельница донос подтвердила; Аксинья, пытавшаяся отговориться беспамятством и пьянством, угодила на дыбу, во всем призналась и была казнена.[265]

Порой истошный крик о «государевом слове» был для женщины последним средством защититься от разбушевавшегося супруга. При этом в первой половине XVIII века социальное положение значения не имело – дворянки страдали от произвола мужей так же, как и простолюдинки.

Архив Тайной канцелярии сохранил историю 25-летней офицерской вдовы Веры Новосильцевой. Бедная дворяночка рано осиротела; однако родители успели выдать ее замуж за прапорщика Санкт-Петербургского пехотного полка Кондрата Новосильцева. Молодой женщине выпал нелегкий путь жены российского офицера. Подобно другим боевым подругам, она вместе с мужем и маленьким сыном Васей отправилась в 1738 году при полку в поход на турок через украинские степи; там под Бендерами ее супруг был «убит до смерти». Вдова с ребенком осталась без средств к существованию да еще с обязательством выплачивать за мужа «начетные деньги». Хорошо, что императрица Анна Иоанновна смилостивилась, штраф простила и приказала выдать прапорщице 93 рубля. Жила она в домике на Фонтанке, пока не познакомилась с прапорщиком Измайловского гвардейского полка Дмитрием Григорьевым, который пригласил молоденькую вдовушку к себе «для кроения рубах». После обеда на холостяцкой квартире прапорщик по-военному пошел в атаку – «стал ее склонять к блудному с ним грехопадению». Вдова поначалу не сдавалась; но бравый офицер «стал себя заклинать жестокими клятвами, чтоб ее за себя взять». Дама, «по слабости женской», клятвам поверила; оба сначала «приложились к стоящим на стене складням (иконам. – И. К., Е. Н.) ‹…› и потом они легли на постелю и учинили с ним блудное грехопадение». Прапорщик свои обещания жениться исполнять не спешил; вдова всё терпела, родила сына (умершего в младенчестве) и была «чревата» второй раз. Едва ли она была счастлива – во всяком случае, Григорьев позже заявлял, что не знает, отчего умер его сын и где погребен. 30 сентября 1746 года прапорщик, явившись домой пьян, на замечание подруги заорал: «Для чего ты, курва, мне невежливо говоришь?! Я де тебя до кнута доведу!» – и стал ее бить «сковородником», «топтунками» (ногами), таскать за волосы; затем схватил топор и стал крушить сундук Веры со всем ее имуществом. Избитая, в рваном платье, с подбитым глазом женщина в отчаянии закричала «слово и дело». На ее «великой крик» собрались солдаты из ближайших казарменных «светлиц». Тут прапорщик опомнился – пытался уговаривать свою половину помириться; когда она отказалась – стал «запираться» во всем: солдаты о том «показывают напрасно»; «баба» «слово и дело» не кричала и вообще «безмерно пьянствует», за что он ее и бранил, но никогда не бил. Конца этой грустной бытовой истории в Тайной канцелярии нет: люди Ушакова подробно допросили обоих, но поняли, что дело не по их ведомству, и передали его в Петербургскую духовную консисторию.[266]