Что я хочу этим сказать? Я все время словно бы ощущал ее присутствие, а ее дух — так я считал — преображал все вокруг меня. Я вел с ней замечательные воображаемые беседы, и хотя смысла в них было маловато, с их помощью я смог по-новому взглянуть на себя. Я уже сказал вам, что из-за нее отказался от мысли улучшить свое финансовое положение за счет карманов простодушных граждан. Но было еще одно обстоятельство — куда более странное. Я вдруг почувствовал, как изменилось мое отношение к бедняжке, ассистировавшей тому типу, который дал мне пинка под зад. Этот тип был груб с ней, и мне стало жаль ее, хотя прежде я ее просто не замечал. Во мне вдруг стал просыпаться рыцарский дух — поздновато, конечно. Этот дух в то или иное время просыпается у большинства мужчин, если только они, словно какие-нибудь простейшие организмы, не ведут чисто пищеварительный образ жизни. Обычно это случается годам к шестнадцати. Я слышал, мальчики нередко жаждут случая умереть за предмет своей любви, чтобы показать, что их преданность не знает границ. Но я умирать не собирался. Добротное религиозное воспитание научило меня уважительно относиться к смерти, и никаких подобных выкрутасов мне и в голову не приходило. Но я хотел жить для леди Тресайз и раздувался от радости при мысли о том, что мое желание может стать реальностью, если я сумею угодить Холройду и сэру Джону.

Это не было безумием. Поступив в труппу, я узнал, что такие же чувства, хотя и в меньшей мере, леди Тресайз вызывала у многих людей. Сэра Джона все называли Хозяин, потому что это был его титул. Многих владельцев театральных компаний называли Хозяин. Но помимо этого они и леди Тресайз называли Миледи. Если бы это делала ее горничная — ну, куда ни шло, но это делали все, и произносилось это с уважением, но и не без доброй насмешливости. Она чувствовала и эту доброту, и эту насмешку, потому что отнюдь не была дурочкой.

Пять дней — это очень много, если на этот срок тебя лишают доступа в рай; а мне к тому же нечем было себя занять. Наверно, за это время я сотню миль отшагал по лондонским улицам. А что еще мне было делать? Я долго слонялся по музею Виктории и Альберта,[113]разглядывая настенные и наручные часы, но одет я был не вполне подобающе, а молодой парень хулиганского вида, слоняющийся по музею, должен был вызывать подозрения у охраны. Я походил на головореза, а наверно, и был таким и не очень обижался, когда меня вежливо просили не задерживаться. Глазел я и на бесплатные достопримечательности — церкви и всякое такое, — но они не находили отклика в моей душе. Мне больше нравилось на улицах, потому я бродил и смотрел, а спал в нищенской ночлежке Армии спасения. Но нищим я не был. Я был богат чувствами, а это было роскошью, которая прежде редко мне выпадала.

По мере приближения понедельника, когда я должен был снова подать себя в лучшем виде, меня все больше беспокоила моя одежда. Все мое было на мне. Моя бедняцкая одежонка неплохо защищала меня на улице, где я был похож на тысячи других людей, но чтобы сделать театральную карьеру, требовалось что-нибудь получше. Поделать с этим я ничего не мог, а мой опыт говорил, что лучшая тактика — демонстрировать честную бедность. Потому я потратил деньги на баню, выстирал платок, который повязывал вокруг шеи, заплатил чистильщику сапог, чтобы он сделал что можно с моими жуткими туфлями, от которых остались чуть ли не одни дыры.

Понедельник настал; я явился намного раньше назначенного времени и впервые в жизни вкусил все прелести театральной репетиции. Миледи не пришла, и это сильно меня разочаровало, но там все равно было на что посмотреть.

Я учился, наблюдая. Никто на меня не обращал внимания. Холройд кивнул мне, когда я вошел, и сказал, чтобы я не болтался под ногами. Поэтому я уселся на подоконник и принялся смотреть. Актеры пришли точно в назначенное время, а режиссер расставил несколько стульев, обозначив входы на сцену и ее границы. Ровно в десять появился сэр Джон — он сел на стул у стола, дважды стукнул по столешнице серебряным карандашом, и работа началась.

Вы знаете, что такое первые репетиции — и представить себе невозможно, что из этого когда-нибудь получится спектакль. Люди дефилировали по комнате — заходили на обозначенную сцену и покидали ее, читали с листков, переплетенных в оберточную бумагу, бормотали что-то невнятное, ошибались, словно впервые видели текст. Сэр Джон бормотал неразборчивее всех. У него была такая манера говорить, что мне иногда казалось, он не принадлежит к роду человеческому, потому что говорил он почти все время с вопросительной интонацией, то и дело вставляя бесконечные «э?» и «хм?» и всякие другие странные звуки, которые рождались у него где-то под переносицей, — «кн?». Но артисты, казалось, привыкли, и, невзирая на все это бормотание и кныканье, работа двигалась вперед. Время от времени в какой-либо сцене появлялся сам сэр Джон, и тогда бормотание становилось совсем невнятным. Очень скоро мне все это наскучило.

Но скучать вовсе не входило в мои планы, а потому я принялся искать — чем бы заняться. Я был ловкий парнишка и значительно моложе режиссера, а потому, когда понадобилось переставить стулья, я подскочил к нему и предложил помощь, которую он принял, не произнеся ни слова. Еще до конца репетиции я стал официальным перестановщиком стульев, и именно так я и оказался помощником режиссера. Моего непосредственного босса звали Макгрегор, и у него были больные ноги. Такие толстые — словно из одного куска мяса, и облаченные в тяжелые ботинки; он обрадовался, когда у него появился помощник. От него-то во время перерыва я и узнал, что мы здесь делаем.

«Новая постановка, — объяснил он мне. — „Скарамуш“. По роману Рафаэля Сабатини.[114]Ты слышал про Рафаэля Сабатини? Нет? Ну, держи уши шире, тогда поймешь что к чему. И конечно, кр-райне романтично».

«Р» у него было шотландское, раскатистое.

«А что я должен делать, мистер Макгрегор?» — спросил я.

«Мне об этом не сказали, — ответил он. — Но, судя по твоей наружности, думаю, что ты — дублер».

«Какой такой дублер?»

«Дублер для два-два», — совсем по-шотландски ответил он. Имея дело с Рамзи, я давным-давно понял, что бесполезно задавать вопросы шотландцу, если он говорит таким тоном — сухим, как старое печенье. Этим мне и пришлось удовольствоваться.

Кое-что мне удалось узнать, слушая и задавая вопросы, когда кто-нибудь из второстепенных актеров спускался в бар на скромный ленч. Прошло три или четыре дня, и я узнал, что действие «Скарамуша» происходит во время Французской революции, хотя я понятия не имел, когда это было. Я ничего не знал о том, что у французов была какая-то революция. Я слышал про американскую, но что касается деталей… возможно, заварушка произошла оттого, что Джордж Вашингтон пристрелил Линкольна. Я неплохо ориентировался в царях Израилевых, а вот более поздняя история была для меня тайной за семью печатями. Хоть и по кусочкам, но все же я составил кой-какое общее представление о сюжете пьесы. Сэр Джон играл молодого француза, который «родился с даром смеха и ощущением, что мир сошел с ума». Именно так сказал о нем один из актеров. Удивительно, но никому не казалось странным, что сэр Джон, будучи в весьма солидном возрасте, ничуть не дорожит своей солидностью, играя молодого человека. Этот молодой француз поссорился с аристократами, потому что придерживался прогрессивных взглядов. Чтобы скрыться от преследователей, он поступает в труппу бродячих актеров, но его революционный пыл так силен, что он никак не может удержать язык за зубами и бросает со сцены обвинения белой кости, чем вызывает грандиозный скандал. Когда как нельзя кстати происходит революция, он становится одним из ее вождей; он уже близок к тому, чтобы отомстить аристократу, который злодейским образом убил его лучшего друга и упрятал в каталажку его девушку, но тут пожилая аристократка под давлением обстоятельств признается, что она его мать, а затем — естественно, против своей воли — вынуждена сообщить ему, что его смертельный враг, которого он собирается уничтожить, — его отец.