Она фыркнула:

– Ну а еще через неделю, аккурат на мой выпускной, он с крыши и навернулся. Не мог пару деньков погодить… я только настроилась, а тут, блин, мамаша звонит… тетка в больничке, Гошка в морге… короче, накрылся мой выпускной медным тазом. Траур, блин. Типа, сильно я по Гошке горюю… и похороны еще… больничка. Мрак полный.

– А эта женщина…

– Не знаю. На похоронах ее не было, – Женька потянулась. – Оно и правильно… чего ей там делать? Небось таких, как Гошка, у нее было множество…

Людмила ненавидела бездействие.

Пожалуй, еще с той далекой полузабытой поры детства своего, когда воспитательница полагала лучшим наказанием стул в коридоре. На стуле том Людмила оказывалась частенько, ибо уже тогда обладала характером сложным, неуправляемым. И размышления о тяжести совершенных поступков нисколько этот характер не исправляли. Зато на всю жизнь сохранилось ощущение глухой тоски, раздражающей неспособности что-то изменить. И это ощущение и в прежние-то времена толкало Людмилу на поступки глупые.

И теперь немногое изменилось.

Выйти из квартиры?

Неразумно, но… в самой квартире тесно. И теснота эта действует на нервы. Да и не собирается Людмила далеко уходить. Всего-то на этаж спустится, в Мишкину квартиру, благо остались ключи. Стасу она предлагала, а он отказался…

Уехал.

Велел не высовываться… мог бы и с собою взять, но не предложил, а гордость помешала Людмиле напроситься. И вот теперь она маялась бездельем.

Если спуститься, то… еще раз осмотреть квартиру.

Вдруг в прошлый раз они что-то пропустили… не обратили внимания… поспешили… ко всему была еще фотография Настасьи, и те рисунки из альбома… и мысль, которая витала рядом, меж тем не позволяя ухватить себя. Что-то очевидное до невозможности.

И Людмила решилась.

Она долго глядела в глазок, пытаясь понять, есть ли кто на лестничной площадке.

Пусто.

И на лестнице самой.

И сердце колотится-колотится. Людмила просто-таки преступницей себя ощущает. Спускалась бегом. А у самой двери вдруг завозилась. Ключей на связке было три, Людмила точно знала, какой нужен, а вот поймать не могла, пальцы не слушались.

Нервное.

Ей давно пора принимать успокоительное, и не валерьянку, не пустырник, а что-нибудь посерьезней. Только разве Людмила признает, что у нее проблема?

Редко кто мог признать, что у него проблема… ключ наконец удалось вставить в замок. И дверь открылась, легко, с полоборота.

Странно.

Мишка закрывал обычно на два оборота… а тут… из-за двери тянуло дымком, и этот запах заставил Людмилу напрячься.

– Есть кто? – она осознавала, что вопрос этот звучит донельзя глупо.

Стас уехал.

И забыл выключить утюг? Почему-то в воображении Людмилы утюг и Стас плохо увязывались между собой. Тогда телевизор… но в квартире тишина… проводку замкнуло? Дым стлался по полу, белесый, пока слабый.

И разумнее всего уйти.

Вызвать пожарных.

Полицию.

Но Людмила никогда не умела поступать разумно. И она, прихватив с туалетного столика статуэтку – не то ангел, не то демон, но из бронзы, – решительно толкнула дверь на кухню.

Пусто.

И дымом пахнет меньше. Зато кувшин имеется двухлитровый. Если и вправду пожар, то кувшин с водой – куда полезней бронзового ангела.

Гостиная… тоже пусто… в спальной комнате – неразобранная кровать. И дыма больше, но не так много, чтобы кричать о пожаре.

Горела мастерская.

Вернее, горел альбом, тот самый, с набросками, которые Людмила хотела посмотреть. И картины дымились…

– Твою мать, – от души сказала Людмила, выливая воду на остатки альбома. Пламя, стекшее было с бумаги на стол, погасло.

А запах дыма остался.

Вот только сквозь него ощущался тонкий аромат туалетной воды… определенно не мужской.

– Твою мать, – с чувством повторила Людмила.

Стас приехал быстро.

– Дура, – сказал он с порога.

– Сам дурак.

– Ты… – он покраснел, похоже, дураком его давненько не обзывали.

– Не кипятись, – Людмила после недавнего приключения была настроена миролюбиво. Наверное, сказался запоздалый страх.

В голове вертелось всякое… а если бы Людмила спустилась чуть раньше?

Если бы застала ту женщину, которая…

…Или если бы та женщина застала Людмилу?

– В следующий раз поедешь со мной, – Стас потянул носом и скривился. – И замки я сменю.

Против совместной поездки Людмила не возражала. А вот по поводу замков…

– Я, конечно, мало что понимаю, но мне кажется, их не вскрывали… у нее были ключи.

Стас дернул себя за короткие волосы и согласился.

– Были.

А потом спросил:

– Обедом накормишь? А я тебе расскажу…

Людмила готовить не то чтобы не любила, скорее относилась к процессу равнодушно, как к неизбежной части ее, Людмилы, существования. Иногда случалось настроение на что-либо этакое, и тогда Людмила искала рецепты в Сети, кое-что готовила, как правило, не слишком удачно. И на том вдохновение уходило, рецепты отправлялись в корзину, а Людмила возвращалась к старому, еще мамой установленному меню.

Но сегодня было иначе.

Кухня для двоих тесноватая, но все-таки… Стас устроился между окном и холодильником. С горбушкою хлеба в одной руке и бутылкой кефира в другой. И ел так вкусно… а еще рассказывал, неторопливо, спокойно.

И Людмила слушала.

Готовила на автомате… и слушала.

Думала.

– Погоди, – она прибавила газ под кастрюлей. – Если так, получается, что есть некая женщина… которую никто, кроме этой Женьки, не видел… но эта женщина ищет молодых и перспективных художников. Делает им заказ на картину.

– Определенную картину, – поправил Стас и облизал губы.

От кефира над верхней губой остались белые усы, и Стас выглядел забавно.

Мама бы точно разозлилась. Сказала бы, что хорошо воспитанные люди не пьют из бутылок, а дают себе труд перелить напиток в кружку.

Но из бутылки было вкусней. Людмила знала точно.

– Определенную картину, – она отвернулась. – При этом она влюбляет парней в себя, а когда заказ готов, убивает… знаешь, по-моему, это звучит совершенно безумно.

– По-моему, тоже, – согласился Стас. – И я одного не могу понять… зачем?