Владимир невольно улыбнулся, представив, как незнакомая ему молодая особа, выдохнув побольше воздуха, смотрится на свое отражение в стекле, сравнивая себя с предполагаемым портретом Екатерины Великой в бытность ее цесаревной. Ему очень хотелось оглянуться, но он боялся открыть свое присутствие, поэтому стоял как истукан и… слушал.

– Это ж надо такие загогулечки вырезать! Уму непостижимо!

Владимир понял, что теперь речь идет о силуэтном групповом портрете из черной бумаги, представляющем императора Павла I с семейством на природе. Техника исполнения действительно поражала, и ему стало любопытно, как отреагирует на высказывание подруги Надежда.

– Ох, Танька, ты тоже не на то смотришь. Ты лучше погляди на портрет этого молодого человека, – сказала Надежда. – Что ты прежде всего видишь?

Наступило короткое молчание.

– Ну, лицо, – промямлила собеседница по имени Танька. – А еще руки, наверное…

– Видишь, ему же плохо. Он чем-то удручен, – принялась втолковывать Надежда. – У него явно что-то случилось. И художнику удалось это передать. Смятенное состояние души, понимаешь? Это очень сложно, гораздо сложнее, чем вырезать те твои загогулечки…

– Ну, вероятно…

– Не вероятно, а точно!

– Я не был бы столь категоричен, – произнес Владимир и наконец повернулся к девушкам лицом. – От силуэтного портрета нельзя требовать того же, что и от живописного. Разные техники предполагают разные возможности.

Перед ним стояли три подруги: одна пухленькая, с короткими темными волосами, судя по всему Танька, другая – в мини и с бесконечно длинными ногами, очевидно Ксюха. Но он видел только Надежду – та остолбенела, застигнутая врасплох.

Но вот ее серые глаза полыхнули недобрым огнем, и она вежливо-превежливо, спокойно-преспокойно так произнесла:

– Простите, но мы не нуждаемся в ваших пояснениях. Сами как-нибудь разберемся, что к чему.

Однако одна из подруг, Татьяна, вдруг повела себя как самая настоящая… предательница, при этом очень по-женски. Распахнула до невозможности глаза, втянула живот, чтобы обозначить талию, и с примирительно-снисходительной улыбкой сказала:

– Ну что ты, Наденька, так на молодого человека накинулась. Он же наверняка хотел нам помочь из самых лучших побуждений. Правда ведь?

– Правда, – ответил Владимир, одаряя ее прочувствованным взглядом. – Из самых лучших.

– Почему-то мне кажется, что вы всегда действуете исключительно из этих самых побуждений, – резко произнесла Надежда и сжала губы в тонкую линию.

Он тут же перевел на нее серьезный взгляд.

– Во всяком случае, стараюсь. Но если мне случается ошибиться, я искренне об этом сожалею и готов на все, чтобы загладить вину.

– Так уж и на все?

– Да ладно вам препираться! – воскликнула Татьяна, испугавшись, что про нее уже забыли. – Лучше расскажите нам обо всех этих картинах. – И она, не глядя, обвела рукой небольшой зал. – К примеру, вот эта картина. Что вы можете о ней сказать?

Владимир усмехнулся: это был тот самый портрет, о котором совсем недавно говорила Надежда. Мужчина лет тридцати двух – тридцати пяти в белой рубашке с воротником апаш сидел в бордовом бархатном кресле, устремив донельзя тоскливый взгляд в никуда. Его рука с длинными нервными пальцами сжимала книгу, до которой ему явно не было никакого дела. Ничто не могло отвлечь его от тягостных раздумий.

– Ну, ваша подруга очень точно определила, что этот человек чувствует, – ответил он. – «Ему же плохо. Он чем-то удручен. У него явно что-то случилось… Смятенное состояние души…», – процитировал Владимир.

«Мерзавец», – подумала Надежда и сказала:

– А подслушивать, между прочим, нехорошо.

– Да неужто? А строить на этом обвинения и не слушать никаких оправданий разве лучше?

– А кто это у нас пытался оправдываться? Что-то не припомню такого!

– Конечно, сбежать было куда проще!

Татьяна послушала их, послушала и решила вмешаться:

– И это все видно по портрету?

– Что? – вздрогнув, спросила Надежда. – Что видно?

– Ну, я про обвинения, оправдания. Или я чего-то недопонимаю?

«Естественно, последнее», – могла бы сказать Надежда, но не сказала. Присутствие подруг одновременно и мешало ей, и позволяло использовать их как щит, чтобы уйти от прямого разговора. А Владимир явно на него набивался. Они оба оказались на этой выставке по чистой случайности, если не брать в расчет ассоциативность мышления, которая и сыграла с ними злую шутку. Злую ли? Ведь где-то в глубине души Надежда очень надеялась на подобную «случайную» встречу.

«Живописные портреты» стало для Надежды чуть ли не кодовым словосочетанием, на которое откликалось все ее существо. Вот она и потащила подруг на выставку, уверив обеих, что пропустить подобное мероприятие непозволительно для культурного человека. А те, наивные, поверили, будто только это и было причиной их культпохода.

– Нет-нет, вы, Танечка, на редкость все правильно понимаете. У вас удивительно чуткое сердце, – любезно произнес Владимир, исподтишка наблюдая за Надеждой. – Скажите, что, на ваш взгляд, могло бы помочь этому страдальцу?

«Хороший пинок под зад или увесистая оплеуха, в которую вложен весь пыл души», – мысленно ответила Надежда.

Но польщенная его вниманием Татьяна проворковала, кокетливо потупив взор:

– Мне кажется, девушка, о которой он думает, думает и думает все время. Знаете, как это бывает, когда сильно влюблен? – Теперь она подняла взгляд и посмотрела Владимиру в глаза с подкупающей проникновенностью.

– Еще как знаю, – с тяжелым вздохом ответил он и как-то очень искренне погрустнел. – И поэтому не могу не сопереживать этому парню.

– Сопереживать… какое хорошее слово вы нашли. И такое емкое… – Татьяна словно неосознанно провела кончиками пальцев по глубокому вырезу своей шифоновой блузки-размахайки. – Неужели у вас тоже грустно на душе?

«Не удивилась бы, если с выставки они удалились бы под ручку, воркуя, как два голубя, если бы только дать им волю, – с раздражением подумала Надежда. – Нет, не бывать этому! С кем угодно, но только не с ним, как бы я ни любила тебя, дорогая моя подруженька!»

– Вы тут на пустом месте целую душещипательную историю сочинили, – усмехнулась она. – А вам не пришло в голову, что этот, как вы сказали, страдалец, возможно, даже мизинчика этой девушки не стоит? Так что пусть уж лучше он убивается и сожалеет об утерянном, чем ломает ей жизнь. Вот!

– А он не хочет сожалеть об утерянном, когда есть все для того, что жить им вместе долго и счастливо.

– Долго и счастливо! И кто же вам это сказал?

– Я!

– Дурой нужно быть, чтобы поверить вашим словам!