Как радостно было бежать в детстве в кино на «новую картину» – так называла фильмы моя бабушка. Стоять в очереди, зажав в руке тридцать копеек, входить в зал и смотреть неизменные «Новости дня» или «Фитиль», предвкушая другой мир, где краски более яркие, а чувства – более подлинные, чем в жизни. Тот мир не исчезал ни когда я, переминаясь с ноги на ногу, спускалась в толпе по ступенькам к выходу, ни долгое время спустя. Хотелось не стряхивать, а беречь это наваждение. То были первые симптомы болезни: проживать самой от начала до конца все, что происходит с героями на экране, примерять их жизнь на себя. Быть похожей и на Штирлица, и на капитана Алехина из «Августа сорок четвертого», быть такой же бесстрашной, побеждать зло. Совершать «подвиг разведчика» и «вызывать огонь на себя». А как по-другому?

Добро бы, если это была бы обычная детская болезнь. Но года три назад смотрела «Жизнь других», понимая, что чекисты, гэбэшники не перерождаются ни-ког-да, они навечно все те же не ведающие человеческих чувств серые особи, которыми их создала система. Но все равно верила, что горькая участь героини, сила ее чувств, намотанных километрами прослушки, способна даже сотруднику Штази раскрыть глаза и, вопреки системе, породившей его, спасти героев.

Возможно, мне бы удалось одолеть детскую болезнь, если бы не фильмы о любви. Как им не верить, если буквально все они о твоей собственной жизни?

«Она» ждет и верит, или не верит, но ждет все равно, или все наоборот, она не видит, как он любит, и ждет кого-то иного, и нам ясно, как горько она ошибается. «Он» не понимает, что никто не полюбит его так, как она, или не может решиться, или уже почти решился, но что-то помешало. Если в фильме «они» прозревали, я плакала от радости, если нет – от досады, что прошли мимо своего счастья. Ну как же «она» не нашла заветные слова, чтобы он прозрел? Я бы точно нашла.

А ведь, в сущности, от этих фильмов про такую якобы твою собственную жизнь и твою собственную любовь ничего, кроме вреда, нет! Причем вреда, с одной стороны, самоочевидного, но с другой – тем не менее наркотического… Кто подсел, тому уже не помочь, он ищет в этих фильмах забвение, утешение, надежду. Это болезнь… У мужиков – водка, у нас – фильмы про любовь.

– Это все Голливуд, – размышляла как-то моя лучшая подруга над причинами такого количества разбитых женских сердец. – В конце каждого фильма женщина уезжает с принцем в сказку. Все понимают, что полное фуфло, а в глубине души тем не менее надеются – а вдруг не фуфло? Всю жизнь мечутся в поиске именно такого счастья. Наступают на одни и те же грабли, страдают, клянут мужиков и снова ищут. Чтобы все как у всех. У кого «у всех» – непонятно. Ведь ни у одной никогда не было этого голливудского счастья. Но все его исступленно ищут.

По правде говоря, не все. Кто-то уже переболел детской болезнью, а кто-то, похоже, родился с иммунитетом к «любви как в кино». А может, и не родился, а просто отдельные ушлые матери находили какие-то тайные места, где в младенчестве прививки от этой трудноизлечимой болезни делали. А иные матери, возможно, чуть менее ушлые, но не менее мудрые, иными способами научили дочерей не верить той лапше, которую «они» вешают нам на уши, той пурге, которую «они» гонят, не верить остальным словам, которые, несмотря на все их разнообразие, проходят в женском лексиконе под общим кодовым названием «люблю, трамвай куплю…». Берут эти мудрые дочери мудрых матерей от мужчин все, что те способны дать, а потом и еще вдвое больше, и не страдают. А остальных – тех, кто ждет чудес, как в кино, – называют лохушками. Надо признать, не без оснований.

Когда в моей жизни на первом курсе появился первый «он», я была, конечно, полной лохушкой. «Он» обещал непременно развестись через десять лет, после того как его сын закончит школу, а я вспоминала фильмы, где «они» ждали друг друга долгие годы, а потом были счастливы. Маме, назвавшей меня идиоткой – слова «лохушка» тогда еще не было в лексиконе, – пришлось лечить это конкретное проявление болезни, что ей удалось не без труда.

Вскоре появился другой «он», на этот раз не женатый, а погруженный в свои рукописи по философии. Разве это не счастье – служить гению? Разве он не оценит, что только я могу так его любить? Конечно, это и есть счастье, бесспорно. Это же прекрасно – уходить из его квартиры на цыпочках, когда я ему мешаю, и знать, что скоро, через день, или два, или через неделю, ему станет одиноко, он будет маяться оттого, что не пишется, и непременно позвонит, и я полечу к нему через весь город, зная, что он меня ждет, чувствуя, как я нужна ему. Как ни одна другая… Что другая? Она же не умеет уходить на цыпочках, она не способна понять, что мешает, она бы сидела и сидела рядом с ним, сновала бы из угла в угол, мелькала бы перед его глазами. Туда-сюда, туда-сюда… Она не умела бы любить его, как умею это делать я. Как горда я была умением понимать, что для настоящего мужчины могут быть вещи важнее меня и моей любви. Ведь только вчера по телику видела, как Лёля в «Девяти днях одного года» служила своему Гусеву, физику-ядерщику. Долго, правда, не понимала его, мучила его, мучила себя. Зато научила меня понимать. А мне говорят, что я – лохушка.

А вот героиня фильма «Под покровом небес» не служила Малковичу, она с ним скучала… Она ждала счастья, которое развеяло бы скуку, и скука не давала разглядеть, что счастье не надо ждать, что оно рядом, что нужно просто уметь увидеть его за знойной, тоскливой скукой, наполняющей ее жизнь день за днем. За это жизнь ее и наказала крайне жестоко. Малкович умер у нее на руках в африканской пустыне, а она, пройдя мучительный путь и все, наконец, поняв, стоит в последнем кадре перед окнами затрапезного отеля, где в начале фильма ей было так скучно. Стоит и не решается войти, и непонятно, пугает ее этот невзрачный отель своим шиком или манит… А как этот отель раздражал ее в начале фильма, когда ее привез туда муж-Малкович и она не хотела понять, что же погнало его в эту тоскливую знойную Африку… Возможно, именно то, что она его не любила? Возможно, но разве это теперь важно? Теперь его уже нет, теперь она его уже любит, но теперь, увы, уже поздно.

Справедливости ради должна заметить, что не всегда принц увозит «ее» в прекрасное далёко, но и фильмы, где он этого не делает, приносят один вред, обостряют болезнь лохушек вроде меня. Как же мне хотелось, чтобы в «Касабланке» Рик увез Ильзу – Ингрид Бергман – на том самолете! И не только мне. Уверена, абсолютно всем, кто, судя по рейтингам, уже семьдесят лет считает «Касабланку» лучшим фильмом мирового кинематографа, этого хотелось. А как ей самой хотелось! Но Рик ее не увез, она улетела с другим, а он остался, и всем, кто, судя по рейтингам, тем не менее, каждый год снова смотрит и смотрит этот фильм, – им всем ясно, как сузился мир обоих после взлета самолета, взявшего курс на Лиссабон. Оба будут жить, вспоминая – или не вспоминая – о другом, оба смирятся с тем, что жизнь прекрасна, даже когда из нее уходит счастье. А прекраснее любви нет в жизни ничего. А прекраснее любви Ильзы и Рика вообще ничего и никогда не существовало, это как раз было ясно с самого начала! Ясно всем, особенно молчаливому пианисту Сэму, который всегда знал, что любовь принесет героям только горечь, однако и он не смел ей сопротивляться, хоть и пытался. Ильза присела к его пианино и попросила: «Спой это. Спой еще раз, Сэм», и тот запел: