Я с сожалением оглянулась на монументальное здание вокзала, раздумывая, нужна ли мне чужая ванна? Может, пренебрегу удобствами, зато никуда не нужно будет идти…

— Идем! — мертвой хваткой вцепилась в меня бабенка и потянула вперед с целеустремленностью железнодорожного локомотива. — Поспешать надо, а то я мясо тушиться на плиту поставила и картошка, поди, поспела.

При упоминании мяса с картошкой я сглотнула набежавшую слюну, — кроме слипшейся лапши и бутерброда, пожертвованного доброй кассиршей, в мой желудок сегодня ничего не попадало.

…Мы чапали какими — то окольными путями, невразумительными, хаотично застроенными и почти неосвещенными закоулками настолько долго, что меня тянуло упасть в разверзшуюся хлябь и забыться в ней сладким сном, как поросенку. Квартирная хозяйка только поначалу волокла меня за собой, затем она опустила руки и предоставила мне возможность спотыкаться самостоятельно, сколько влезет.

— Где мы находимся? До чего неблагоустроенная местность, — недоумевала я, оглядывая улицы приземистого частного сектора, на которые завела меня смуглянка в ботах.

— Гарный поселок, не журись, — отчего — то перешла она на украинский язык и не утаила горькой правды. — То Нахаловка!

Моя душа упала даже не в пятки — прямо в стылую лужу: про Нахаловку любой новосибирец знает — это трущобы, в которых собрался самый убогий люд: деградировавшие алкаши, безработные, уголовники…

— Но вы же обещали комнату со всеми удобствами! — дрожащим от страха голосом напомнила я.

— А у мини удобно, — не дрогнув, заявила подлая обманщица и втолкнула меня в калитку перед кособоким строением.

Вот тебе и ванна, и горячая вода, невесело усмехнулась я. Сколько меня жизнь ни учит, ни колотит, никак глупую доверчивость не выбьет!.. Я ступила на подгнившее, шаткое крыльцо, но тетка, шедшая сзади, окликнула:

— Не, нам не туда, сюда! — и указала на дощатую сараюшку, похожую на птичью стайку. В этот курятник вели три двери. Распахнув первую, бабеха пригласила: — Заходи, располагайся, спатки будешь туточки.

— Но здесь темно, ничего не вижу! — возмутилась я.

— Сейчас, сейчас. — Повозившись со спичками, хозяйка зажгла огарок свечи, воткнутой в консервную банку. — С тебя четыре сотни.

Пламя, колышущееся от сквозняка, выхватило грудастую девицу в купальнике на плакате, наклеенном на занозистую, щелястую стену. Мне показалась, что девица сочувственно подмигнула, молчаливо признавшись, что ей здесь тоже не жарко и не сладко. Под плакатом стоял топчан, покрытый засаленным ватным одеялом без пододеяльника. В узком проходе между топчаном и противоположной стеной виднелось подобие стола, похожего на малярные козлы, сколоченные из грубого, неотесанного горбыля.

— У вас так все… не приспособлено, — окончательно приуныла я.

— Зато воздух свежий, тихо, спокойно, только утром петухи запоют. Чисто курорт, — уверила меня мохеровая пышка и нетерпеливо прикрикнула: — Мозги не пудри, деньги гони!

— Но… как… — Я понимала, что ни за что не найду обратной дороги к каменному, ярко освещенному, надежно охраняемому милицией вокзалу, и все — таки сделала шаг к порогу.

— Чего ты выделываешься? Чего егозишь? Наколоть меня хочешь? — с угрозой прошипела тетка. — Кончай выеживаться!

Я кончила выеживаться: отсчитала восемь полтинников и протянула ей, а девятый сунула себе за пазуху. От алчной пройдохи этот жест не укрылся. Она предложила принести самогонки и закуски — все вместе за пятьдесят рублей и заговорила ласковее:

— Шибко добрий самохон, як для сэби зроблен! Уси беруть и нэ пукають! Крепче спаты будэшь.

За тонкой переборкой действительно слышались бульканье, чавканье, звяканье стаканов и неразборчивые мужские голоса, свидетельствовавшие о том, что от самогона пока никто не умер.

— Несите! — разрешила я, без сожаления простившись с последней ассигнацией. Никогда не пробовала самодельных напитков, но сейчас хватанула бы и медицинского спирта, потому что промерзла пуще, чем в подвале дома Ярцевых. Там хоть об трубу можно было погреться, а здесь только ветер свистел из всех щелей.

Принесенный бабехой паек оказался скудным: газетный сверток уместился у меня на ладони. Развернув его, я обнаружила клеклую картофелину, сваренную в мундире, краюшку черного хлеба, сморщенный соленый огурец и луковицу. В тюрьме лучше кормят!.. На четок мутной жидкости, заткнутый кляпом из скомканной бумажки, был насажен перевернутый вверх дном непромытый граненый стакан. Джентльменский набор закоренелого алкоголика… Впрочем, предъявлять претензии было некому, кроме самой себя, зато и смотреть на меня было некому, кроме девахи с плаката для сексуально озабоченных.

— Ну что, подруга? Нам с тобой не до жиру, быть бы живу, — сказала я ей и, стараясь не дышать, жахнула полстакана самогона.

Организм среагировал рвотным рефлексом: норовил вытолкнуть обратно мерзостную жидкость, но я собрала всю волю, чтобы не дать пролиться ни капле. Несколько минут меня плющило и таращило. Кто не пил бурды, выгнанной на окраине Нахаловки, тот ничего не знает о силе отвращения!.. Наконец отвращение я преодолела, и клубок огня, осевший в желудке, распространил вожделенное тепло по организму. Чтобы закрепить результат, я накинула поверх шубы одеяло и, разувшись, поджала под себя озябшие, промокшие ноги. После второй порции самогонки опьянение стало ощутимым: дощатая стена напротив топчана закачалась и словно бы отодвинулась. Взор мой затуманился, конечности начали оттаивать, из носа закапало. Видел бы меня в подобном состоянии Ткач! Вот бы ужаснулся!.. Я сказала бы ему: «Ничего, бывает и хуже! Я‑то еще взорлю, а ты как был, так и останешься трусливым маменькиным сынком, недоразумением мужского пола…» От этого монолога почему — то сделалось еще печальней, и я заела упадническое настроение невкусным огурцом. Постепенно сжевала картофелину, жгучий лук, черствый хлеб. А прикончив остатки пойла, вплотную приблизилась к пониманию логики маргиналов: «Не мудрствуй лукаво, следуй инстинктам. Сыт, пьян и нос в табаке. Чего еще нужно? День прошел, и ладно!..» Теперь можно было и поспать…

Пользоваться подушкой, набитой комковатой, затхлой трухой, я не стала — сунула под нее сумочку. А сама уснула сидя, привалившись спиной к шероховатой стенке. Закрыла веки — и увидела ангелов. Маленькие, бело — розовые, словно вылепленные из фарфора, они летали надо мной, взмахивая стрекозьими, прозрачными крылышками, и хором, своими чистыми, детскими, благозвучными голосами распевали: «А где — то есть земля Глициния и город Кенгуру!» Ангелам вторили колокольчики: они звенели, звенели и вдруг застучали, заскрежетали, заглушая нежное детское пение. Вздрогнув, я очнулась, но не сразу поняла, где очутилась, в какую инфернальную дыру провалилась?! Дверь была распахнута, а в ее проеме виднелся черный человеческий силуэт.

— В-вы кто? — еле выдавила я из себя.

— Я — твоя смерть, — отозвался веселый мужской голос.

— Что за глупые шутки? — похолодела я. — Сейчас же закройте дверь, а то…