Сидя в небогатой ивлянской горнице, где каких-то две недели назад ночевала его жена, Юрий пытался обдумать свое положение. Сосредоточиться было трудно – за стеной спорили и ругались Прибавка и Вьялица. Друзей у него нет, и силы, которой он мог бы привлечь союзников, пока тоже. Остается один путь: найти тех, кто имеет зуб на его врагов. Мономашичи отпадают: если кто из них и забудет родственный долг перед туровским князем, то Владимир киевский быстро приведет их в чувство. Во Владимир, к князю Андрею, следовательно, соваться нечего. Перемышль… Еще того хуже – Прямиславу доставил к отцу Ростислав, нынешний перемышльский князь…

Однако! Юрий даже встал и прошелся по горнице. Ведь покойный Володарь оставил Перемышль младшему сыну и тем сильно обидел старших. Где они теперь? Вроде говорили, что один из них получил Звенигород, а второй Белз… Неплохие города, Юрий с радостью взял бы любой из них, но Володаревичам обидно – они, хотя бы старший из них, Владимирко, рассчитывали получить Перемышль!

Вот оно! Звенигородский князь тоже терпеть не может Ростислава, а это уже кое-что!

За стеной что-то гулко ударило в бревна – похоже, бросили деревянный ковшик. Причем бросали, надо думать, не в стену, да промахнулись. Значит, Владимирко звенигородский…

Крики перешли в пронзительный отрывистый визг: не иначе как соперницы вцепились-таки друг другу в волосы. Не обращая внимания, Юрий вышел в сени и крикнул челядь – готовиться к отъезду в Звенигород. В голове носились какие-то обрывочные мысли, додумать которые он мог и по дороге. Главное – не мешкать, ведь просьба о разводе уже в пути!

* * *

Не имея лишних лошадей, в Звенигород Юрий приехал только на седьмой день. Во всех церквях еще справлялись поминальные службы, заказанные благочестивым наследником, а князь Владимирко носил черный плащ и черную шапку в знак своей скорби. Черный цвет ему приходился исключительно не к лицу, как сразу заметил щеголеватый Юрий: Владимирко был высок, худощав, на бледном лице с длинными рыжеватыми усами сидело множество желтых веснушек. Но вслух учтивый гость, конечно, ничего не сказал, наоборот, придал своему лицу выражение почтительной и сочувственной скорби.

Приезду нежданного гостя Владимирко удивился, но принял его весьма радушно.

– Пиров, уж извини, не даем сейчас, пока по батюшке печалуемся! – говорил он. – Но в остальном будь мне как брат, Юрий Ярославич, дорогой! Ведь Господь учил нас всякому стучащему отворять, особенно тех привечать, кто тяготы и утраты понес горькие!

Это был намек, и Юрий немедленно откликнулся:

– Да уж, беды мои тяжкие! Господь гордыню наказывает: хотел я к небесам взлететь, теперь вот разбитый лежу!

– Не кори себя, Юрий Ярославич, твоя вина невелика. Таков подлый люд: сегодня зовет тебя на княжение, завтра отрекается! Кто им, черной чади, больше сребреников даст, тому и продадут! Мне ли не знать!

– Ты-то счастлив, Владимирко Володаревич: живешь в чести и богатстве, и жена-красавица при тебе, голубка белая… – Юрий бросил влажный взгляд на княгиню Аграфену, сидевшую возле мужа.

Это была невысокая, полнотелая женщина, на какую он никогда бы и не взглянул, но сейчас в глазах Юрия читались умиление и нежная братская любовь.

– Да уж, надо и за то Господа благодарить, что есть у нас! – с унылым смирением согласился Владимирко. – И не думать, что-де могло бы все и получше обернуться! И в Священном Писании сказано, что старший сын за отцом все имение наследовать должен, а мой Иаков и козлят отцу не зажарил, и право первородства у Исава отнял!

– О чем ты говоришь? – Юрий сделал вид, будто не понял.

– Ведь я у отца старший сын, разве ты не знал? А Перемышль он Ростиславке отдал, половцу нашему!

– Да что ты? – изумился Юрий. – Как же так можно?

– Уж не знаю! – Владимирко развел руками. – Ни в чем я из отцовской воли не выходил, был ему почтительный сын и добрый помощник, а половца и дома-то не застать, все гулял по полям, а вот поди ж ты! Он теперь – перемышльский князь и мне, старшему брату, заместо отца! Как будто опоил батюшку перед смертью! Будто корнями обвел![22]

– Опоил? – еще сильнее изумился Юрий. – Отца родного? От этого, говоришь, и помер?

Владимирко ничего на это не ответил и только поджал губы. Обвинять младшего брата в смерти отца он не решался, поскольку все еще хорошо помнили, что Ростислава в то время рядом не было.

– Что с него взять – половец он! – вставила Аграфена. Княгиня не любила младшего деверя: он не сделал ей ничего плохого, но она изначально привыкла к мысли, что ее мужу придется всю жизнь сражаться с Ростиславом за владения, а дети Ростислава будут сражаться за то же самое с ее детьми. – Мать его была поганой[23], и братья ее до сих пор в поганстве пребывают, у себя в степи живут и жрут всякую дрянь, хомяков и сусликов, тьфу! Может, она и опоила мужа чем, чтобы все имение ее сыну досталось!

– Ничего, Владимирко, Бог милостив, Он твой род от врагов защитит и крепко утвердит на престоле отцовом и дедовом! – со вздохом ответил на это Юрий. – А вот мне, грешному, худо приходится! Не дождаться мне детей и внуков, не увидеть рода продолжения! Как ни кайся теперь, а беды не поправить. Одно остается – в монастырь идти, иного нет мне приюта, грешнику проклятому! – с чувством, со слезами в голосе продолжал Юрий, ударяя кулаком в золотой образок святого Георгия на груди. – Беззакония мои превзошли главу мою, и бремя тяжкое меня отягчает!

– Что же ты так казнишься, брате? – Владимирко, в свою очередь, сделал участливое лицо. Он понимал, что опальный берестейский князь приехал к нему не просто так, на поминальные блины, и хотел скорее вызнать, что у того на уме. – Сердце не камень, еще помиришься с Вячеславом, и даст он тебе какой-нибудь город, у него ведь много!

– С Вячеславом я примирился, Божьей милостью. – Юрий немного успокоился и поправил нагрудный образок. – Поцеловали мы крест на мире и любви, да вот дочь свою, законную мою супругу, не пожелал он мне отдать. Лань моя нежная, любезная моя серна, горлинка моя желанная, увижу ли я тебя еще! – Он прижал руки к лицу, словно в усилии удержать слезы. – Уж как я любил ее, и как она, моя жемчужинка, ко мне стремилась! Воспитана она в страхе Божьем, никогда не преступила бы заповеди, если бы не Вячеслав. Только бы мне вызволить мою овечку из пасти сего льва рыкающего, и тогда держал бы я ее у самого сердца, и благословил бы нас Господь потомством, и род бы наш умножился! Кто бы мне помог вернуть мою горлинку, что плачет теперь на сухом дереве, у гнезда разоренного, того я бы до смерти почитал как отца!

– Даже не знаю, что и сказать тебе, Юрий Ярославич! – Владимирко качал головой, не в силах так сразу придумать что-нибудь, что принесло бы пользу и гостю, и ему самому. – Попробовал бы помирить вас, да не уверен, станет ли слушать меня Вячеслав.