– Оно да! – задумчиво поглаживая бороду, сказал боярин Година. Он не принадлежал к пылким сторонникам ни того, ни другого князя, поскольку всегда во всем сомневался. – Оставь молодца без жены – еще не одна попова вдова в монастырь пойдет!

– Каков поп, говорят, таков и приход, а каков князь, таков и город! – С места вскочил поп Ахилла, настоятель Власьевой церкви на торгу. – Если князь станет блудить, а мы жалеть его, грешника, и тельцов жирных ему колоть, то какого же благочестия от православных ждать? Я буду Взворыку-плотника журить, что к вдове Прибылихе бегает, геенной огненной грозить, а он мне скажет: куда князь, туда и я! Нет, братья и чада, выньте бревно из глаза, а потом уж черную чадь учите сучок вынимать! – заявил он, постучав для убедительности в пол своим посохом, которым, если случалось, очень ловко орудовал в уличных и вечевых потасовках. – Не надобен нам такой князь, и зять княжий не надобен, а не то вместо Турова нашего станет город Аспидов, от грехов смердящий хуже Содома с Гоморрою! На вече я говорил про это и буду говорить!

Поп Ахилла унаследовал не только имя, но и дух древнего ратоборца[19], за что в Турове его прозвали Буяном. На том памятном вече он действительно все это говорил, за что был челядью боярина Самовлада стащен с вечевой степени и даже поколочен, но это не усмирило его пыла и не заставило переменить мнение о князе Юрии. Прямислава с надеждой смотрела на него: слава Богу, нашелся хоть один человек, который не требует, чтобы она пожертвовала своей гордостью и честью ради спасения Юрия от его собственных страстей!

– Твое ли дело, поп, воевать? Для проповеди удаль побереги! – бросил ему Юрьев воевода, Премил Метиславич.

– Спроси у мужиков-ватажников, мое ли дело воевать! – Ахилла стукнул посохом о дубовый пол, гордясь своей ратной удалью, которой ватаги Ильинского конца были обязаны большинству побед над Тыниной и другими частями города.

– Не дело смертных друг друга судить, суд в руках Божьих! – вставил смирный отец Варфоломей, который, не будь он убежден в этом, не задержался бы в духовниках у Юрия.

– Когда Немилко с Колодезной улицы к Прохоровой бабе лазит, пока сам Прошка в отъезде, его я Божьим судом не пугаю: застанет их Прошка – и сам по хребту наложит, мало не покажется! – отвечал неустрашимый поп. – А вот князь Юрий, – испытанный в боях посох бестрепетно указал прямо на грешника, – с холопками блудил, вдову соблазнил беззащитную, за которую, кроме Бога, заступиться и некому! И мы, если будем ему с рук все спускать, с ним вместе Богу ответим. За каждую душу загубленную! И за Немилко с Прошкиной бабой, и за Взворыку-плотника, и за всех, кого его грехи соблазнили! – И поп Ахилла так решительно ткнул посохом в Юрия, точно хотел пронзить дьяволова пособника насквозь.

Горячие речи отважного попа произвели впечатление: даже епископ промолчал, не решаясь призвать к прощению того, кто угрожал благочестию всего города.

– Князь Юрий не юноша, он знал, что в нем страсти сильны. Не мог их сдержать – искал бы невесту взрослую, на Руси дочерей княжьих много, – сказал тысяцкий Иванко. – Развод по вине прелюбодейства – не грех, а вот прощение такой вины – потакание греху. Мы люди не ученые, а вот так рассуждаем.

– Прав отец Ахилла! – поддержал попа боярин Радомир Ярунович. – Этак каждый мужик начнет гулять хоть с холопками, хоть с черницами, а потом жену Писанием поучать, так что он и прав выйдет! Нет, отцы, кто виноват – пусть отвечает, иначе зачем законы Божеские и человеческие? Зачем закон, если милосердием все вины покрывать?

– Ты сама-то что скажешь, княжна? – неожиданно обратился к Прямиславе поп Ахилла.

Она вздрогнула, но ответила, радуясь, что общее мнение склоняется на ее сторону:

– Бог его простит. Я ему зла не желаю. Но никто из вас, мужи туровские, не наденет рубаху, которую носил холоп. И мне холопских обносков не надо!

По скамьям пролетел легкий шум. Обе стороны по-своему были правы. Бог завещал милосердие, но злоупотребление им было бы потаканием греху, и туровцы, искренне желавшие быть благочестивыми, не знали, как тут следует поступить.

Юрий Ярославич глянул на Прямиславу в упор, и в глазах его вместо прежней нежности появилась почти ярость: мало того что он терпит весь этот позор, так еще терпит напрасно! И она вздрогнула: сквозь облик царевича проглянул волк.

– Грехи мои на твоей душе будут, Вячеславна! – с тихим бешенством сказал он. – Нагрешил я, но ведь раскаялся! Отвергнешь меня сейчас – считай, сама в греховный омут толкаешь, и за все, что я дальше совершу, Бог с тебя спросит!

– Так-то ты любишь меня, Юрий Ярославич! – гневно ответила Прямислава, в этот миг вырвав из сердца ростки не заслуженного им сочувствия. – Тебе бы каяться, самому бы в монастырь идти, а ты на меня все валишь! И в мирской жизни хочешь моей добротой свои грехи прикрыть, и по смерти на меня их перекладываешь! Отпустил бы ты меня по доброй воле – тогда бы я поверила в твою любовь! Тогда бы ты любил меня, тогда бы каялся, когда не желал бы своим грехом мою чистоту очернить! Ты на словах-то как на гуслях, а на деле вижу – никого ты не любишь, кроме страстей своих! И я тебе не подруга! Не дадут епископы развода – в монастырь уйду, постригусь, но женой твоей не буду!

– Хочешь, брате, вече соберем, у людей спросим: миловать ли твои грехи? – спросил князь Вячеслав. – Пусть народ скажет, верит ли тебе!

– Пусть народ за собой смотрит! – непочтительно отозвался Юрий и бросил злобный взгляд на попа Ахиллу.

Он понимал: вече обернулось бы для него лишним позором, ибо туровцы, которым были памятны и вдова Нагибиха, и прочие приключения князя, едва ли захотят простить его. Он побежден, а значит, жалости толпы ему ждать нечего.

* * *

Прямислава ожидала, что к утру от Юрия и духу в Турове не останется: после такого поражения он сразу уедет. Однако, придя с обедни, обнаружила его с Вячеславом в гриднице. День за днем он вел себя почтительно и скромно, как любезный друг и родич упрямо присылал к Прямиславе с просьбой принять его. Княжна неизменно отказывала, но он заговаривал с ней в гриднице, куда она не могла не выходить.

– Что он хочет, горе мое? – говорила Прямислава у себя наверху. – Ведь сказала же: не вернусь я к нему, пусть хоть лоб разобьет!

– А он и готов хоть лоб разбить, лишь бы вернуть тебя! – пояснила ей однажды Анна Хотовидовна. – Он ведь вдовцом женился. Значит, два раза венчался, в третий ему нельзя, даже если ты в монастырь уйдешь. Если разведут, то он, прелюбодей, и вовсе в другой раз жениться не сможет. Детей у него нет, только от холопок разве, но это что за дети? Так и проживет жизнь один со своим позором и в роду своем последний будет. Вот и мается.

– Ну и пусть его! Катился бы он камнем катучим отсюда! К чему ему дети? Он же изгой, что ему в наследство оставлять? Сапоги поношенные?