– А я не играю, Став. Мне действительно четыре года – столько, сколько и должно быть.

Он промолчал.

– Я регрессирую. Ведь так? Ты можешь запустить меня со скоростью пешехода или сверхзвукового самолета, но в обоих случаях сама я останусь неизменной. И эта другая половина, могу поспорить, она не слишком-то счастлива. У нее мозг четырехлетнего ребенка, чувства четырехлетнего ребенка, но ей снятся сны, Став. Ей снится какое-то чудесное место, где можно летать, но каждый раз, просыпаясь, она снова понимает, что сделана из глины. И это существо, оно же невероятно тупое, оно даже не понимает, что это значит. Но кукла хочет вернуться и сделает все… – Джин остановилась, по-видимому задумавшись.

– Я помню, Став. Ну можно и так сказать. Очень трудно запомнить хотя бы что-то, когда с тебя сдирают девяносто девять процентов того, чем ты являешься. Ты уменьшаешься до кровоточащего маленького куска мяса, чуть ли не животного, и именно он все запоминает, но находится на другом конце кабеля, где-то там. Я не принадлежу этому телу. Совсем. Я просто… приговорена к нему. Включили-выключили. Включили-выключили.

– Джин…

– Я слишком долго соображала, Став. Признаю это. Но теперь я знаю, откуда приходят кошмары.

На заднем плане заныла телеметрия комнаты. Господи, нет. Не сейчас. Не сейчас…

– Что это? – спросила Джин.

– Они… они хотят вернуть тебя. – На синхронизированном мониторе пиксельное эхо Эндрю Горавица играло с клавиатурой.

– Нет! – закричала она; от паники формы, окружавшие Джин, задергались. – Останови их!

– Не могу.

– Не говори мне этого! Ты всем заправляешь! Ты построил меня, сволочь, говорил, что любишь! А они меня только используют! Останови их!

Ставрос заморгал от жалящих остаточных изображений.

– Это, как выключатель света, полностью физическая процедура. Я не могу остановить их отсюда…

Параллельно с первыми двумя появилась третья картинка. Джин Горавиц дергалась на цепи, петля захлестнула ей горло. На губах лопались пузыри, а что-то темное и невыносимо реальное тащило ее вниз, ко дну океана, и хоронило там.

Переход осуществлялся автоматически серией макрокоманд, которые Ставрос вписал в систему, когда Джинни родилась. Тело, пробуждаясь, низводило разум до соответствия с собственным физическим развитием. Камеры в комнате запечатлевали процесс с бесстрастной четкостью: Джинни Горавиц, беспокойный ребенок-монстр, пробуждается в аду. Джинни Горавиц открывает глаза, кипящие злобой, ненавистью и отчаянием, глаза, светящиеся еле заметной частичкой интеллекта, которым она обладала пять секунд назад.

Но для того, что произошло потом, ее хватило.

Комната была спроектирована так, чтобы снизить риск повреждений, но в ней оставили кровать, встроенную одним краем в восточную стену.

Ее оказалось достаточно.

Скорость, с которой двигалась Джинни, захватывала дух. Ким и Эндрю ничего не поняли. Она нырнула под кровать, словно таракан, спасающийся от света, проползла по полу и вылезла с другой стороны, обернув кабель вокруг одной из ножек. Девочка не колебалась. Мать только тогда шагнула к ней, протянула руки в замешательстве, все еще ни о чем не подозревая.

– Джинни…

Ребенок обхватил ногами край кровати и резко потянул вперед.

Она сделала это три раза. Три попытки, голова билась на поводке, скальп рвался, кабель, судорожными толчками выползая из черепа, буквально вспарывал его, трещали кости, на пол струями хлестала кровь, вокруг разлетались волосы, мясо, какие-то детали. Три раза, несмотря на видную, невероятную боль. И каждый последующий рывок с большей решимостью, чем предыдущий.

А Ставрос мог только сидеть и смотреть, одновременно пораженный и не удивленный такой обжигающей яростью. «Неплохо для кровоточащего маленького куска мяса. Почти животного…»

Все это заняло секунд двадцать. Странно, но никто из родителей не пытался ее остановить. Может, сказался шок от неожиданности. Может, Джинни застигла родителей врасплох, и те не успели даже подумать.

Хотя, вероятно, времени им как раз хватило.

Теперь Эндрю Горавиц тупо стоял в середине комнаты, пытаясь стряхнуть ручейки крови с глаз.

Стену заляпали ярко-алые брызги, и только за его спиной осталось чистое пятно, непристойное своей белизной. Ким Горавиц кричала в потолок, на ее руках обмякла окровавленная марионетка. Ее ниточки, точнее, ниточка – ведь через единственную жилу оптоволокна проходит больше информации, чем требуется – лежала на полу окровавленной змеей с трепещущими на конце обрывками плоти и волос.

Согласно показаниям приборов, Джин соскочила с поводка. Теперь и буквально, и метафорически. Хотя со Ставросом она не говорила. Может, злилась. Может, находилась в кататоническом состоянии. Он не знал, на что ему надеяться.

Но, как бы там ни было, Джин ушла из этого мира. После себя она оставила только отголоски да последствия кровавой несовершенной смерти, похожие на грязную сцену бытового преступления. Микалайдес отключил сеть, связывающую его с комнатой, аккуратно вырезав Горавицев и их бойню из своей жизни.

Он послал сообщение. Какой-нибудь местный лакей «Терракона» сможет организовать уборку.

В разуме Ставроса всплыло слово «покой», но он не нашел места, куда его можно было пристроить. Наблюдатель сосредоточился на портрете Джин – на снимке, когда ей только исполнилось восемь месяцев. Она улыбалась: счастливое беззубое дитя, все еще невинное и полное изумления.

«Есть путь, – словно говорила эта детская куколка. – Мы можем сделать все, никто не узнает…»

Горавицы только что потеряли ребенка. Даже если они захотят починить ее тело, заново подключить разум у них не получится. «Терракон» возместит ущерб по всем юридическим обязательствам. Да и какого черта – даже нормальные дети время от времени кончают жизнь самоубийством.

Ну и хорошо на самом-то деле. Горавицы даже хомячка нормально не вырастили бы, не говоря уж о прекрасной девочке с четырехзначным коэффициентом интеллекта. Но жизнь Джин – настоящей Джин, а не этой кровавой переломанной кучи мяса и костей – будет нелегко, да и недешево поддерживать, рано или поздно у многих возникнет желание освободить процессорное пространство, как только слух о произошедшем выползет наружу.

Джин так и не поняла эту особенную часть настоящего мира. Контрактные обязательства, экономика были слишком сложными и абсурдными даже для ее гибкого определения реальности. Но именно они собирались убить ее сейчас, если, конечно, разум выжил после такой травмы тела. Монстр не будет поддерживать программу, если ему не придется.

Разумеется, сорвавшись с поводка, девочка будет жить быстрее плотского мира. А бюрократия… ну ледники иногда двигаются резвее, особенно в спешке.

Разум Джин – точная копия настоящих хромосом, коды, выстроенные из электронов, а не углерода, но оттого не менее реальные. У нее были свои собственные разрушающиеся теломеры. Изнашивающиеся синапсы мало чем отличались от обычных. В конце концов, Джин построили, чтобы заменить настоящего ребенка. А дети со временем стареют. Становятся взрослыми, и наступает день, когда они умирают.