— Так вы наш главный пиарщик?

— Единственный, — уточнил я.

— Единственный, а потому главный, — значительно заметил он. И это была официальная позиция.

В какой-то момент я попал в заложники собственных инициатив, утвержденных на самом верху административной лестницы. Времени на личную жизнь, не связанную с водкой, практически не было. Водка стала моей личной жизнью, словно требовательная властная жена, плотно прижавшая законного супруга каблуком. Я быстро приобрел два верных признака настоящего загруженного пиарщика. Хронический дефицит сна, заставляющий отрубаться в любой удобный момент. И однообразная одежда в виде классических костюмов, ведь другую носить было некогда. Заходя в продуктовый магазин за жратвой, первым делом шел в ликеро-водочный отдел, хоть и не собирался ничего покупать. Но посмотреть, как стоит «кормилица» и ее конкуренты, атои поговорить с продавцом под видом покупателя, был просто обязан.

Офисный цейтнот чередовался с плотным графиком командировок. Кое-как победив самые срочные дела к обеду, я уже видел на рабочем столе авиабилеты, принесенные заботливым координатором маркетингового отдела. Вскоре сотрудники аэропорта «Внуково» стали узнавать меня, участливо спрашивая, куда собрался на этот раз. Кухонный холодильник стремительно покрывался сувенирными магнитами, которые я по традиции привозил из разных точек необъятной державы.

Кроме того, эти вояжи сопровождались немалой химической нагрузкой. Если бы я продвигал детское питание, ну, или кефир — это одно. Но водочника, приехавшего говорить о делах, без продукта люди просто не воспринимали. И продукт обязательно проходил дегустацию, благо был весьма достойного качества. Употребление алкоголя, причем исключительно своего производства, было неотъемлемой и тяжелой частью моей работы. В зависимости от обстоятельств я выпивал, пил, чуть прикладывался или крепко принимал на грудь во всех часовых поясах моей Родины. Однажды, когда добирался до далекого Иркутска бизнес-классом, заботливая стюардесса спросила, не желаю ли я чего-нибудь выпить. «Ни за что на свете!» — испуганно пролепетал я, поморщившись.

Особенно горячей порой были новогодние праздники и Масленица. Обеспечивая информационное сопровождение масленичной недели в регионах, я мог бы составить блинный рейтинг основных крупных городов России.

Видел я и другую сторону употребления горячительного, ведь все крупные водочные производители по мере сил старались бороться с самопальной отравой. И мне приходилось регулярно сиживать за богатым столом конференц-зала в центре столицы, обсуждая «меры по борьбе».

Но все эти важные долгие разговоры о катастрофической ситуации и массовых отравлениях не производят должного впечатления. По-настоящему ужаснулся лишь тогда, когда один из наших сибирских дистрибьютеров отвез меня поутру в неприметный городской двор. Между пятиэтажек, чуть сбоку от детской площадки, расположился кургузый кирпичный сарайчик, покрытый облупившейся желтой краской, с узенькой дверцей и маленьким зарешеченным окошечком. Убогая вывескауверяла, что это хозяйственный магазин. Открывался он в девять часов утра. И вполне можно было подумать, что мужчины из окрестных дворов очень хозяйственные люди. Ведь без пятнадцати девять перед входом уже стояла внушительная очередь. Вполне нормально одетые, они терпеливо перетаптывались на морозе в ожидании открытия. Что же собрало их здесь в будний день? Что за хозяйственные нужды? Ответ прост. «Бодрячок». Так называется хвойный экстракт для ванн. К хвойным ванным очередь равнодушна. Не равнодушна она к этиловому спирту, который входит в состав этого копеечного косметического средства. «Хозяйственный» откроется ровно в девять. И через двадцать минут «бодрячка» в нем уже не останется. Пустые пузатые флакончики будут валяться на снегу, прямо рядом с крыльцом. И речи о пьянстве здесь неуместны. Это этиловая наркомания, возведенная в степень низким жизненным уровнем.

Шли годы работы в водочной индустрии. Сменив несколько компаний, будучи мужчиной за тридцать, я нередко вспоминал свое экстремальное ритуальное ремесло. Несмотря на покров времени, отчетливо, до самых мелких нюансов, помнил себя, стоящем по пояс в Стиксе, в хирургической пижаме и в клеенчатом переднике, у секционного стола. Та тяжелая суровая мужская работа, которую знал с ранней юности, все никак не отпускала бывшего санитара Антонова. Хотя мы с ней не были связаны каждодневными узами, она продолжала оставаться яркой частью моей жизни.

Изредка созваниваясь с бывшими коллегами, которые продолжали хоронить в одной из московских клиник, я отчего-то чувствовал себя частью команды, а ведь поводов для этого не было. Как-то раз, выкроив свободную субботу, даже наведался к ним в гости. Добравшись до морга знакомым ностальгическим маршрутом, я зашел во двор патологоанатомического отделения. Надавив на звонок служебного входа, прислушался, готовясь вновь попасть в объятия того Царства мертвых, которое оставило такой глубокий след в моей жизни. Дверь открыл Вовка. Я знал, что это будет именно так. Вовка, и никто другой. И дело не в интуиции. Это мог быть только Вовка, ведь так звали обоих дневных санитаров, работающих в отделении. Бумажкин и Старостин. В ту субботу передо мной стоял Старостин. За те несколько лет, что мы не виделись, он изрядно изменился. Молоденького парня, что старался казаться взрослым серьезным мужиком, сменил взрослый серьезный мужик, который был бы вполне не прочь сойти за парня. Обритая наголо голова, короткая рыжая борода, крепкая массивная мускулатура. И глаза взрослого человека, успевшие повидать немало поворотов своей жизни и жизни тех, кто рядом. Такая знакомая, родная хирургическая пижама была на пару-тройку размеров больше, словно выросла и возмужала вместе с ним.

— Ну, ни хрена себе, кого к нам прибило! — воскликнул он, растягиваясь в улыбке.

— Вовчик, братуха, как же я по тебе скучал, — искренне сказал я, переступая порог Царства мертвых.

Мы двинулись по коридору в глубь отделения. Казалось, оно тоже приветствовало меня, обнимая множеством неизменных деталей. Серая рябь напольной плитки, легкое жужжание люминесцентной лампы, виднеющиеся двери лифтов, неизменно сиплое дребезжание внутреннего телефона, который вдруг зазвонил, будто узнав старого знакомого по голосу.

И запах. Нет, он не противный, как можно подумать. Он странный и ни на что не похожий, смешанный из множества компонентов, словно сложный авторский коктейль. Микс из дешевых одеколонов, гаснущих ароматов дорогих духов кого-то из мертвых, ушедших недавно из дверей траурного зала, медицинских резиновые перчаток, жидкости для мытья полов, дезинфектора для рук, оттенков сигаретного дыма, лабораторных реактивов, нержавеющей стали подъемников и инструментов, старых ветхих простыней, валяющихся где-то в холодильнике… И еще из древесных ноток, доносящихся из кладовой, где стоят недавно сколоченные гробы, пустых пакетов из-под молока, выданного за вредность, чистых хирургических пижам, отдающих казенной прачечной… И аромат кофе, крепко заваренный кем-то из сотрудников. Время настаивало этот букет многие годы, сливая все его части в единое целое. Потеряв свое лицо, они превратились в уникальный запах — запах похорон. Стойкий, но не сильный, скорее деликатный, он встречает и провожает на границе отделения, с какой бы стороны вы в него ни вошли. Намеренно повторить его невозможно, ведь формула слишком сложна.