Конан Дойл, скрестив на груди руки, откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на своего нового друга.

— Оскар, вы уверены, что не выдумали эту историю? — мягко спросил он.

— Вы не верите в правдивость моего рассказа?

— Я уверен, что вам кажется, будто вы видели то, о чем нам поведали. И я ни на мгновение не усомнился в ваших словах. Вы джентльмен, но еще вы поэт…

— Довольно! — Оскар оттолкнул от себя стол и вскочил на ноги. — Это вовсе не поэтическая фантазия, Артур. Вставайте! Мы поедем на Каули-стрит. Прямо сейчас! Я покажу вам то, что видел. И вы будете свидетелем. Мне ничего не померещилось, и я уверен, что картина, представшая вчера моим глазам, еще долго будет преследовать меня в кошмарах. Официант, принесите счет! Роберт, вы поедете с нами? Артур не доверяет безумным поэтам — и не без оснований. Вы сможете быть его chaperone.[7]

— Но, Оскар, — запротестовал Конан Дойл, — если то, что вы мне рассказали, правда, этим делом должна заниматься полиция, а не сельский врач. К тому же мне необходимо вернуться в Саутси, меня ждет жена.

— И вы к ней приедете, Артур. С Каули-стрит мы отвезем вас на вокзал Ватерлоо. Вы опоздаете на один поезд, возможно, и на следующий тоже, но, обещаю, к чаю вы будете в Саутси.

Конан Дойл продолжал возражать, но все его протесты оказались напрасными. Оскар получил то, что хотел. Так было всегда. Поэт Уильям Батлер Йейтс[8], тоже ирландец, которому Оскар представил меня в том же году, написал позже о «блеске ума» и «властном самообладании» Оскара. Йейтс увидел — в отличие от большинства его современников, — что за внешней праздностью и некоторой вялостью нашего друга скрывалась непоколебимая воля. «Он выставлял себя бездельником, — писал Йейтс, — но в действительности был человеком действия и лидером. И вы ему подчинялись, хотя вряд ли смогли бы сказать, почему».

Мы с Конан Дойлом вышли из отеля «Лангэм» вслед за Оскаром, который шагал впереди, en prince.[9]В его манере не было ни высокомерия, ни важности, но он производил сильное впечатление. Он не был красив, но привлекал внимание благодаря своему росту и безупречным манерам. Официанты тут же принимались кланяться, когда он проходил мимо; другие посетители — мужчины и женщины, даже кинг-чарльз-спаниель на площадке перед отелем — приветствовали его и провожали взглядами. Возможно, никто из них не знал наверняка, кто он такой, но все до одного чувствовали, что это не обычный человек.

Через несколько минут, когда наш четырехколесный экипаж свернул с центральной Эбингдон-стрит и покатил по лабиринту выложенных булыжниками улочек в сторону Каули-стрит, Конан Дойл спросил:

— А Каули-стрит… находится в районе, пользующемся достойной репутацией?

— Понятия не имею, — ответил Оскар, улыбнувшись. — Там рядом Вестминстерский дворец и Парламент.

Конан Дойл, сосредоточенно выглядывавший в окно, похоже, не обратил внимания на его шутку. Оскар, с таким серьезным видом вставший из-за стола в отеле «Лангэм», вдруг превратился в совершенно беззаботного человека, которого, казалось, вообще ничего не беспокоит. С ним такое происходило часто. Природа наградила его даром к сложным эмоциональным переживаниям, однако он частенько прятал свои чувства под маской легкомыслия. Думаю, он делал это специально, чтобы иметь возможность наблюдать за реакцией окружавших его людей.

— Сам Абрахам Каули[10]бесславно закончил свою жизнь, — продолжал он беззаботно. — Впрочем, так часто бывает с незначительными поэтами. Его нашли в поле после очередного запоя, он умер от горячки, его похоронили в Вестминстерском аббатстве и назвали в честь него улицу. Вы знакомы с его произведениями, Роберт? Судя по тому, что пишут о нем литературные критики, его стихи портят слишком сложные концепции и искусственный блеск. Я же нахожу их простыми и трогательными. Он был чудо-ребенком, в десять лет написал эпическую любовную поэму — идеальный возраст для произведений подобного рода! — и опубликовал «Поэтические цветы», первую книгу своих стихов, в пятнадцать. Эй, кэбмен, стой, остановись! Мы приехали. О, смотрите, джентльмены, нас ожидает поэтический цветок… в некотором смысле.

Кэб остановился около дома номер двадцать три по Каули-стрит, и мы увидели на крыльце крупную женщину средних лет, скорее, перезрелую фуксию, чем поэтический цветок, которая сидела, устало прислонившись к блестящей черной двери. Ее внешность одновременно и привлекала внимание, и вызывала негодование: иссиня-черные ботинки, коричневая юбка и жакет в ярко-зеленую и кричаще красную полоску. Необычный наряд дополняли сливового цвета шляпка без полей, лихо сидевшая на копне оранжевых кудряшек, сильно нарумяненные щеки и вызывающе красные губы. По моим представлениям, эта дама прекрасно выглядела бы в пантомиме в театре «Друри-Лейн».[11]Рядом с ней стоял огромный дорожный мешок, на коленях лежали стопка каких-то бумажек и связка ключей.

— Эта леди впустила вас вчера в дом? — спросил Конан Дойл у Оскара, когда мы выбрались из кэба.

— Нет, ничего общего, — ответил Оскар, поклонившись невероятной женщине, которая неуклюже поднялась на ноги. — Думаю, мы можем предположить, что сегодня эта славная леди впервые оказалась около дома номер двадцать три.

— Совершенно верно, сэр, — сказала женщина и присела в реверансе, продемонстрировав нам маленькое страусовое перо, украшавшее шляпку.

— Отличная работа, Оскар, — похвалил его Дойл. — Шерлок Холмс мог бы вами гордиться.

— Я думаю, Оскар, что даже доктор Ватсон это бы понял. В одной руке леди держит страницы, вырванные из путеводителя, а в другой связку ключей, с которыми очевидным образом не знакома. Сегодня первое число месяца, первое сентября, или день…

Оскар повернулся к женщине, которая тут же пробормотала: «Святого Жиля» и снова сделала реверанс.

— Сегодня ее первый день на новом месте работы — отсюда шляпка, самая лучшая из всех, что у нее есть. Леди хочет произвести хорошее впечатление. Я прав, миссис О’…