— Все начинается, — угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.

— Может быть, — согласилась она. — Может быть, все как раз начинается.

И почему-то опять улыбнулась Ритке — светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.

«Это… это Вы мне снились?» — вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять — в который раз за сегодняшний день — показалось ей похожим на сон. Но теперь — не страшный. Волшебный, удивительный.

Женщина перехватила Риткин взгляд:

— Знаешь что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? — и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: — Придумать ему имя, — и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.

— Имя? — недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:

— Имя…

Старуха, ведьма без имени

— Имя твоего волка… — пробормотала старуха. Хрипло и устало. — Имя.

И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.

Костер умер на рассвете. Так, как умирают почти все костры.

На рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что до него можно дотронуться.

Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и кажется, что до них тоже можно дотронуться — как до неба. Дотронуться и пережить заново. И тогда может оказаться, что именно они и есть твоя настоящая жизнь. А то, что раньше казалось жизнью — просто сон. Сон, который забудется уже к полудню…

Надо только сейчас прикрыть усталые веки — и не смотреть. На черные угли мертвого костра. На старуху, горбящую костлявые плечи и утопившую неподвижный взгляд в трухе этих углей — так, будто над ними до сих пор пляшет яркое пламя…

— Когда люди приручают… — снова тихо заговорила старуха.

Было непонятно, кому она это говорит. То ли себе, то ли мертвому костру, то ли щупленькой девочке лет десяти-двенадцати, испуганно смотрящей на старуху широко открытыми темными глазами.

— …Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. Они приручают реки и озера, и землю, и цветы, и других людей… И, приручая, они дают имена.

Девочку звали Марго. Сейчас, слушая старуху, она подумала, имеет ли это имя какое-то значение. Почти все взрослые называют ее Маргаритой — и хочется поежить ся от того, как они это произносят. С опаской и неприязнью — будто при этом пытаются обойти змею, пригревшуюся на солнцепеке. А старуха называет ее Марго — и девочке нравится, как это звучит, несмотря на то, что ста рухин голос почти всегда брюзглив, резок и строг. Иногда, очень редко, этот голос становится задумчив, тих и почти нежен. Но именно тогда почему-то старухин голос пугает девочку. Как сейчас.

— …Имя — для того, чтобы звать. Для того, чтобы вспоминать. Для того, чтобы проклинать. Чтобы шептать это имя — с любовью и нежностью. Даже если никто не слышит. Ведь даже тогда это придает силы. А иногда больше ничего не остается — только имя, набитое воспоминаниями, — как звериная шкурка, которую чучельник набивает опилками. Имя прирастает, как вторая кожа. Его можно оторвать только с кровью, памятью — и болью. В имени — весь смысл… или — бессмыслица…

Старуха говорила, а ветер трогал ее волосы — осторожно перебирал спутанные седые пряди. Марго, стараясь, чтобы ее взгляд был таким же легким и незаметным, как прикосновения ветра, разглядывала старуху.

Она была уверена, что совсем недавно старухины волосы были черны, как вороновы перья ночного неба. А тускло-серый, похожий на половую тряпку, рваный плащ, обнимающий тощие старухины плечи, несколько часов назад переливался матовым блеском дорогого шелка на плечах юной высокой женщины. И голос… Голос, который сейчас стал таким измученным и хриплым…

Как будто в сером рассвете, потихоньку выползающем из-за восточного края земли, все вылиняло почти до бесцветности и небытия. Огненно-черное звездное небо, старухины волосы, шелковый плащ, звонкий голос… Как будто…

Как будто это все не могло быть просто сном…

Пан Владислав

Как будто это могло быть чем-то, кроме сна…

В глазах, ослепших от бессонницы, уже рябило и плыло. Огоньки свечей, отражаясь от блестящей крышки гроба, дрожали и искрились ярче солнечного света в летний полдень. И казалось, как будто не над покойником истекают восковыми слезами и горестно гнутся две белые тростиночки, а полыхают десятки, а то и сотни зажженных свечей — как в бальной зале, ожидающей прихода гостей. Помолиться бы надо, да что-то никак не шли на ум да на язык благочестивые слова молитв, что должны умиротворять, смирять и примирять бестолковую мятущуюся Душу. Не получалось молиться. А может, не хотел бог принимать молитву старого пана, слишком поздно решившего обратиться к благочестию. А может, и сам старый пан не слишком-то старался… Сидел, горбя худые плечи, моргал воспаленными глазами на огни свечей и осторожно поглаживал дрожащими пальцами лакированное дерево гроба.

То, что было под его тяжелой крышкой, слишком страшно даже для смельчака старого пана…

Огни свечей расплывались желтыми пятнами в воспаленных от невыплаканных слез глазах пана. Сотен свечей, как будто в бальной зале, ожидающей прихода гостей… А гости… гости скоро пожаловали.

Он не заметил, как она вошла. Ему никогда не удавалось поймать миг, когда она появлялась.

Дуновение прохладного ветра — как сквозняк от при открытой двери, дрожь свечей, длинные тени, испуганно метнувшиеся по стенам и потолку…

Она подошла неторопливо и бесшумно — как и положено призраку, чуть склонив голову к левому плечу — как обычно. Распущенные волосы сияли золотом, в зеленых задумчивых глазах отражались огоньки свечей. Подошла и присела на резную лавку, крытую мягким ковром. Рядом со старым паном, который вежливо подвинулся, освобождая место. Поправила узкой бледной: рукой пушистую прядь волос, сползающую на лоб, дрогнула губами — то ли в улыбке, то ли в беззвучном приветствии — мол: «Ну вот, я пришла. Ждал?», и молча, задумчиво посмотрела на пана… Его мука, проклятие, наваждение снов и видение бессонных ночей…

Длинное белое платье тихонько шелестело при каждом ее движении. Это все было таким реальным — шорох платья, нежность едва заметной улыбки, сияние глаз… Таким, что хотелось протянуть руку — и дотронуться до нее… Но пан знал, что этого делать не стоит — если он не хочет сойти с ума прямо сейчас. Потому что… потому что вдруг его рука встретит не пустоту? А и в самом деле скользкую прохладу шелкового платья, тепло женской руки… Или — не тепло, а холод. Смертельный холод закоченевших тонких пальцев. Ведь она мертва, уже много лет мертва. И ее руки, и улыбка, и сияние глаз — уже давно лишь горсть сухого пепла да несколько обгорелых костей… И все равно она продолжает приходить к нему все эти годы. Его мука, проклятие, наваждение снов, видение бессонных ночей…