Я подумал: Я ее люблю. Если сосредоточиться, если следовать правилам, у нас не будет причины расстаться. Я уже приближался к своему рекорду – восемнадцать месяцев, но это не повод для тревоги. Мы легко перевалим полуторагодовой рубеж.

Джина заглянула в комнату.

– И долго тебе теперь монтировать?

– Три недели ровно. Считая сегодняшний день.

Напоминание неприятно резануло слух.

– Сегодня не считается. Поспи.

Мы поцеловались. Она вышла. Я развернул стул к черному экрану.

Ничто не позади. Прежде чем расстаться с Дэниелом Каволини, мне предстоит сто раз увидеть его смерть.

Я поплелся в спальню, разделся, бросил одежду в чистку и включил машину. Полимерные ткани сперва окутались легким дымком – они отдавали влагу, затем грязь и засохший пот преобразовались в тонкую летучую пыль, которая удаляется электростатически. Я посмотрел, как бежит в приемник привычная голубоватая струйка (цвет не зависит от природы грязи, его определяет размер частиц), быстро принял душ и забрался в постель.

Будильник я поставил на два часа дня. Фармацевтический блок рядом с будильником спросил: «Приготовить мелатониновый курс, который к завтрашнему вечеру вернет тебя в норму?»

– Приготовь, – Я прижал большой палец к стеклянной трубке, крохотное перышко чуть царапнуло кожу, выдавило еле заметную капельку крови. Неинвазивные микроанализаторы вот уже два года как появились в продаже, но для меня они еще дороговаты.

– Дать снотворного?

– Угу.

Фармаблок тихо загудел, готовя лекарство в точности по моему теперешнему биохимическому состоянию и ровно столько, чтобы я проспал до двух. Встроенный синтезатор использует набор программируемых катализаторов, десять миллиардов электронно преобразуемых ферментов в полупроводниковой микросхеме. Процессор погружается в раствор исходных молекул и может синтезировать несколько миллиграммов любого из десяти тысяч лекарств. Во всяком случае любого лекарства, на которое у меня есть программа и оплачена лицензия.

Машина выдала маленькую, еще теплую таблетку. Я сунул ее в рот.

– «С апельсиновым вкусом после тяжелой ночи»! Молодец, не забыл!

Я лег на спину и стал ждать, когда таблетка подействует.

Я видел выражение его лица, но ведь мускулы сводила непроизвольная судорога. Я слышал его голос – но на искусственном выдохе. Мне не узнать, что он чувствовал на самом деле.

Не «Обезьянья лапка» и не «Сердце-обличитель».

Скорее уж «Заживо погребенные»[3].

Однако я не вправе жалеть Дэниела Каволини. Я собираюсь продать его смерть за деньги.

Я не имею права переживать, ставить себя на его место.

Как сказал Луковский, со мной бы такого не случилось.

Я как-то видел «Мовиолу» пятидесятых годов двадцатого века – в музее, за стеклом. Под витриной был установлен монитор, и на нем демонстрировался работающий аппарат. Тридцатипятимиллиметровая целлулоидная пленка мучительно ползла перед крохотным экранчиком, перематываясь с катушки на катушку. Катушки были насажены на вертикальные стержни и приводились в движение ремнем. Мотор гудел, шестеренки жужжали, обтюратор вращался, словно лопасти вертолета. Не монтажное устройство, а машинка для уничтожения бумаги.

Трогательное изобретение. Мне очень жаль… но эпизод погиб. «Мовиола» его зажевала. Разумеется, работали обычно с копией отснятой пленки (к тому же негативной, смотреть ее все равно было нельзя), но мысль, что малейшая неполадка превращает метры бесценного целлулоида в конфетти, крепко запала мне в голову – беззаконная, несбыточная мечта.

Мой монтажный компьютер – купленный три года назад Эффайн Графике 2052 – ничего испортить не может. Каждый загруженный в него кадр превращается в две защищенные от записи копии, а также кодируется и автоматически пересылается в архивы Манделы, Стокгольма и Торонто. Каждый мой дальнейший шаг меняет лишь ссылки на неприкосновенный оригинал. Я могу произвольным образом вырезать куски из сырого метража (именно метража, и именно пленки – только дилетанты пользуются претенциозными неологизмами вроде «байтажа»), перефразировать, импровизировать, заменять. И ни один кадрик не испортится безнадежно, не попадет на чужое место.

Впрочем, на самом деле я не завидую своим коллегам из эры аналоговых машин; я бы рехнулся, заставь меня работать на их неповоротливых агрегатах. В компьютерном монтаже самое медленное звено – человек, и я научился находить правильное решение с десятого – двенадцатого раза. Программа может ускорить сцену, исправить резкость, улучшить звук, убрать случайного прохожего, если надо – перенести все действие в другой интерьер. Технические задачи решаются сами собой, ничто не отвлекает от сути.

Итак, чтобы закончить «Мусорную ДНК», мне предстояло всего лишь превратить сто восемьдесят часов реального времени в пятьдесят минут осмысленного.

Я отснял четыре сюжета и уже знал, в каком порядке их монтировать: от серого к беспросветно черному. Нед Ландерс – ходячая биосфера. Страховые импланты «Охраны здоровья». «Добровольные аутисты» давят на общественное мнение. Оживление Дэниела Каволини. ЗРИнет требует крайностей, перехлестов, франкенштухи. Хочет – получит.

Ландерс сделал состояние на компьютерном железе, не на биотехнологии, но, чтобы преобразовать себя, купил несколько научно-исследовательских корпораций, работающих на переднем крае молекулярной генетики. Он просил снять его в герметически запечатанном геодезическом куполе, в атмосфере сернистого газа, окислов азота и бензиловых соединений: чтобы я был в скафандре, а он – в плавках. Мы попробовали, однако окошко моего шлема все время запотевало снаружи, покрываясь маслянистой канцерогенной пленкой, и встречу пришлось перенести на окраину Портленда. Неожиданно вышло еще лучше: не ядовитый купол, а голубое небо над штатом, который быстро догоняет Калифорнию по окончательному запрету на выброс промышленных отходов. Полный сюр.

– Я могу совсем не дышать, когда не хочу, – вещал Ландерс, вдыхая явно свежайший, чистейший воздух. Я уговорил его дать интервью на зеленой лужайке перед скромным административным зданием «НЛ-групп». (На заднем плане дети гоняли мяч, но их я убрал одним нажатием клавиши.) Ландерсу под пятьдесят, но с виду можно дать двадцать четыре. Плечистый, белокурый, голубоглазый, с румянцем во всю щеку – преуспевающий канзасский фермер в голливудском исполнении, а не богатый чудак, напичканный искусственной микрофлорой и чужеродными генами. Я рассматривал его на мониторе и слушал через обычные колонки. Можно было бы проигрывать прямо через свои зрительные и слуховые нервы, но у большинства зрителей или экран, или шлем, и надо убедиться, что программа превращает стенографическую запись моей сетчатки в устойчивую смотрибельную картинку.

– Живущие в моей крови симбионты могут бесконечно преобразовывать углекислый газ обратно в кислород. Они получают энергию с моей кожи, от солнечного света, и выделяют глюкозу, однако недостаточно, к тому же в темноте им нужен альтернативный источник энергии. Тут на помощь приходят желудочные и кишечные симбионты тридцати семи различных типов, на все случаи жизни. Я могу есть траву Я могу есть бумагу. Могу питаться старыми шинами, главное, нарезать их так мелко, чтобы куски пролезали в горло. Если завтра вся растительная и животная жизнь исчезнет с лица Земли, мне одних шин хватит на тысячу лет. У меня есть карта континентальной части США, на ней нанесены все свалки шин. Большая часть предназначена под биологическую рекультивацию, но я уже подал несколько исков, чтобы спасти хоть часть. Помимо моих личных мотивов, я считаю, что это – наше наследие, которое мы обязаны сохранить для потомков.