Всю зиму 1500 года Бабур находился в полной безопасности в Самарканде, но весной Шейбани-хан вернулся и осадил город. Бабур снова установил на крыше медресе свои палатки и с этой выигрышной позиции руководил военными действиями. Он сообщает, что успешно поражал отсюда цель из арбалета, когда кучка узбеков просочилась в город и попыталась овладеть его ставкой. Однако Шейбани-хан прежде всего был заинтересован в том, чтобы уморить гарнизон голодом. Люди Бабура вскоре были вынуждены питаться мясом ослов и особо запретных для мусульман собак, а лошадей пришлось перевести на диету из листьев вяза и мелко нарубленной и размоченной древесины. Все больше и больше солдат и военачальников, опять-таки включая доверенных друзей Бабура, как обнаруживалось по утрам, успевало за ночь группками по два, по три человека перемахнуть через оборонительные валы и исчезнуть. В конце концов Бабур был вынужден заключить с Шейбани-ханом «нечто вроде перемирия», по условиям которого отдавал свою старшую сестру Ханзаду в жены Узбеку, как нередко именовали воинственного хана. И однажды около полуночи Бабур со своей матерью и приверженцами ускользнули из города.

Дважды завоевавшему Самарканд Бабуру было всего восемнадцать лет. На этот раз удача, кажется, окончательно отвернулась от него. Он отправился навестить кое-кого из своей родни, в частности своих дядей-монголов, обитающих к северу от Ташкента, и родственники привечали его – если он не выказывал желания и не обладал возможностью согнать их с насиженных мест. Но Бабур не терпел униженного положения обедневшего гостя. При помощи дядей он снова овладел некоторой частью Ферганы, но очень скоро был лишен достигнутого под напором превосходящих сил Шейбани-хана. К 1504 году Узбек прочно обосновался в Фергане и продолжал удерживать Самарканд, а Бабур, отступая перед ним, чувствовал себя более одиноким и беспомощным, чем когда-либо. Число его сторонников упало до двух или трех сотен. В прошлом он добивался определенных успехов и с меньшим количеством людей, однако, к его великому унижению, теперь почти все они были пешими, носили крестьянскую одежду и были вооружены только палками. На весь отряд приходилось всего два шатра. Собственный шатер Бабура все еще мог служить достаточной защитой от непогоды, но он уступил его своей матери. Сам он пользовался открытым войлочным навесом, под которым мог вершить суд. «Мне приходило в голову, – писал он позднее, – что я никому бы не посоветовал бродить с горы на гору бездомным и бесприютным».

Однако число его приверженцев снова росло, постепенно и почти постоянно, – даровитого царевича чистой тимуридской крови, хоть и вынужденного зимовать в обществе козьих пастухов, рано или поздно отыскивали недовольные своей участью воины, жаждущие чего-то нового, с чем можно было связать свои надежды. Бабур был более популярным вождем, чем большинство других, потому что он давно уже открыл – и отмечал это в своем дневнике, – что в этом мире непостоянной верности стойкая слава справедливости и честности стоит куда больше непрерывного обучения террору и жестокости. Но даже при том, что в результате естественного процесса силы его вновь возросли, Бабур оказался достаточно мудрым, чтобы больше не вступать в борьбу с Шейбани. Было ясно, что настало для него время искать удачу где-то еще.

По прихоти судьбы Кабул в то время был, так сказать, вакантен. Расположенный в трех сотнях миль от Ферганы, за тяжелыми горными проходами Гиндукуша, он всегда казался далеким уделом. До 1501 года им управлял один из дядей Бабура, но во время смуты, начавшейся, когда он умер, оставив в качестве единственного наследника маленького сына, некий не имеющий отношения к Тимуридам правитель из Кандагара вступил в город. Кабул имел не только то преимущество, что находился далеко от владений Шейбани, он к тому же был отделен от них горами, и Бабур, возмущенный тем, что еще одно законное владение Тимуридов досталось чужаку, мог предъявить на него твердо обоснованное право – настолько обоснованное, что, когда он, вкупе с теми силами, какие собрал по мере продвижения к югу в 1504 году, выступил в поход, узурпатор ретировался из города при одной лишь видимости сопротивления.

Таким образом, наиболее значительный поворот в жизни Бабура оказался одним из самых легких. Кабул оставался его базой до конца дней. Он стоит, окруженный каменистыми горными хребтами, вздымающимися с равнины, словно чешуйчатые спины допотопных динозавров. Ближайший к обнесенному стеной городу горный кряж был укреплен в верхней части, а у подножия его Бабур, к великой своей радости, обнаружил прекрасные сады, хорошо орошаемые источниками и каналом. В садах были отменные фрукты и мед, добрые травы и климат, благотворный для него. Бабур впервые оказался в настоящем многонациональном мире, потому что Кабул, как и расположенный южнее Кандагар, служил важным торговым пунктом на караванных дорогах, связывающих Индию с Персией, Ираком и Турцией на западе, а на севере – через Самарканд – даже с Китаем. В Андижане, самом большом городе его родной Ферганы, все говорили на тюрки;[8]в Кабуле Бабур обнаружил по меньшей мере двенадцать разговорных языков: арабский и персидский пришли сюда с запада, хинди – с востока, тюрки и монгольский – с севера, и было в обращении еще несколько местных наречий. Бабур даже с некоторым благоговением сообщает, что каждый год через Кабул по дороге в Индию проходило не меньше десяти тысяч лошадей и в обратном направлении столько же. То был нескончаемый поток тканей, сахара, пряностей и рабов. Купцы ожидали прибылей в размере не менее четырехсот процентов, и притом, что часть товаров попадала в руки дорожных разбойников, а за безопасный проезд взималась пошлина, цифра эта не была чрезмерной. Округа самого Кабула была отнюдь не богатой и не могла содержать всех воинов Бабура, но он восполнял недостаток регулярными набегами на соседние земли и возвращался порой не менее чем с сотней тысяч угнанных овец.

Даже находясь в Индии и готовясь передать престол империи сыновьям, Бабур продолжал считать Кабул чем-то вроде родного дома. Здесь он чувствовал себя спокойно и был в состоянии установить культурную жизнь при дворе, что всегда было важной стороной идеала Тимуридов. Впервые отдыхая после восьми лет почти непрерывных тревог и походов, он занимался сельским хозяйством, насаждал в регионе плантации бананов и сахарного тростника и прививал любовь к садоводству, которую пронес через всю жизнь. Но при всем множестве садов, которые он насадил, любимым оставался сад на склоне холма в Кабуле. Именно здесь он и завещал похоронить себя.

Как место неожиданной стабильности в беспокойном мире двор Бабура сделался прибежищем для преследуемых тимуридских царевичей, отступающих перед Шейбани. Один такой изгнанник, двоюродный брат Бабура Султан Саид-хан, описывал это прибежище как «остров Кабула, который Бабар Падшах ухитрился обезопасить от неистовых потрясений, причиняемых бурями событий» и утверждал, что два с половиной года, проведенные там, были «самыми свободными от забот и печалей, чем любые другие в моей жизни… Я не страдал даже от головной боли, за исключением тех случаев, когда выпивал много вина, никогда не огорчался и не тосковал, за исключением тех случаев, когда меня одолевала тоска по локонам любимой…». Более юный двоюродный брат, Хайдар, попал в Кабул в возрасте девяти лет и тоже оказался под сильным впечатлением от тех обычаев, которых придерживался Бабур. Хайдару преподнесли богатые подарки, приличествующие мальчику его возраста: чернильницу, украшенную драгоценными камнями, табурет, инкрустированный перламутром, и азбуку. Позже Хайдар с благодарностью писал, что Бабур «всегда то ласковыми обещаниями, то суровыми угрозами побуждал меня учиться».